Черный лебедь - Звева Казати Модиньяни

– Да, вы не похожи на спортсменов, – засмеялся хозяин дома. – Да и машины у вас вот-вот развалятся.

Узнав, что Джузеппе – адвокат, а Анна – писательница, крестьяне прониклись к ним большим уважением.

– Мы собираемся садиться за стол. Оставайтесь пообедать с нами, – предложил мужчина.

Анна и Джузеппе вопросительно посмотрели друг на друга и, поблагодарив, приняли приглашение.

– У нас только макароны, фасоль да кусок сыра, – оправдывалась женщина.

– Да это королевский обед, – убежденно сказал Джузеппе.

Они просидели за столом целый час в большой кухне, обедая и разговаривая. В подходящий момент появилась на столе и бутылка молодого вина, которому все, включая детей, воздали честь. А расстались они после этого застолья уже настоящими друзьями, договорившись увидеться еще когда-нибудь после войны.

В сумерках приехали в Комо. Анна просто оцепенела от усталости, да и Джузеппе не мог скрыть утомления, которое буквально парализовало его. Увидев гостиницу на окраине города, они тут же свернули к ней. Все комнаты уже были заняты эвакуированными, но хозяева, которые приняли Анну и Джузеппе за мужа и жену, устроили их на ночлег в помещении, приспособленном под склад.

– Вам повезло. В наше время склады пустуют, – сказал хозяин, провожая их.

Его жена постаралась сделать постель поудобнее, постлав чистые, пахнущие свежестью простыни и белое пикейное покрывало. В темноте Анна и Джузеппе разделись и улеглись рядом как ни в чем не бывало, не испытывая неловкости и смущения. Они лежали молча, не говорили друг другу нежных слов. Им просто было хорошо вместе.

В темноте их тела слегка касались друг друга, а губы слились в поцелуе, легком и чуточку неумелом, как у подростков. Они не испытали жгучей страсти, но любили друг друга с простотой и естественностью двух супругов, проживших вместе целую жизнь и стремящихся одарить друг друга лаской и нежностью.

Была война во всей ее трагической реальности. Запах смерти, окровавленная земля, обгорелые стены разрушенных домов, трупы, наваленные на грузовиках, беженцы и бездомные, которые бродили по дорогам, не зная, куда податься, – все это стало обычным явлением.

Поначалу Эдисону Монтальдо казалось, что вступление Италии в войну откроет перед ним какие-то новые перспективы, но чем ближе к концу, тем большими потерями она оборачивалась и для него. Все знали о его симпатии к режиму, о его сотрудничестве с фашистами, и приближался час, когда эти счета придется оплатить. А известие о разрушении типографского комплекса Монтальдо вблизи Модены во время ночной бомбардировки развеяло последние иллюзии, что ему удастся пережить войну без особых потерь.

Телефонный разговор, из которого он узнал ужасные новости, все время прерываемый помехами и заглушаемый треском, впервые заставил его дрогнуть. Голос Джакомо Минетти, директора типографии, был неузнаваем от волнения, ярости и помех на линии, как будто взрывы и треск пожара доносились сюда вместе с ним.

Ночные налеты на Милан заставили Монтальдо из осторожности проводить все ночи на вилле на озере. А днем он уезжал в издательство на корсо Монфорте, где хоть и со многими трудностями, но работа продолжалась: пусть небольшими тиражами, но еженедельники и книги продолжали выходить. Предыдущей ночью Эдисон видел зарево со стороны Милана, сопровождавшееся глухим рокотом бомбардировки, и, как только на рассвете зазвонил телефон, сразу подумал о том, что разрушено его миланское издательство. Когда же узнал, что пострадал типографский комплекс в Модене и издательство «Монтальдо» поражено в самое сердце, он похолодел. Это было его любимое детище, смысл всей его жизни, лучшее выражение его предпринимательской удачи и престижа. Он сразу вызвал шофера.

– Заводи мотор, – приказал он. – Мы немедленно отправляемся в Модену.

Микеле кивнул и поспешно вышел. В утреннем полумраке Эдисон вошел в комнату Эстер. Лола спала с ней в одной кровати, прижавшись к матери. Он растрогался, глядя на невинный сон женщины и ребенка. Наконец он нагнулся и легонько коснулся плеча жены.

Эстер тут же открыла глаза.

– Я еду в Модену, – сообщил он.

– В Модену? – прошептала она.

– Да. Кажется, разбомбили типографию, – объявил он.

Эстер как можно осторожнее высвободила Лолу из своих объятий, выскользнула из постели и, накинув халат, проводила мужа до машины.

– Позвони, если сможешь, – сказала она, коснувшись губами его щеки.

– Обязательно, – пообещал Эдисон.

После падения фашизма и депортации Муссолини только самые оголтелые сторонники режима, вопреки здравому смыслу, продолжали верить в грядущую победу. Эдисона уже не было среди них. Он понял, что с прежним режимом все кончено, но, что ждет в будущем его самого, не представлял.

Поездка была ужасной. Страшные призраки войны обступали со всех сторон. Они ехали по разбитым дорогам, по разбомбленным и наспех починенным мостам, подвергались внезапным обстрелам.

На закате второго дня они увидели почерневший и еще дымящийся остов того, что еще несколькими днями раньше было большим типографским комплексом. Там, где прежде стояли ротационные машины, теперь лежали лишь груды развалин. Самые совершенные американские и немецкие печатные станки превратились в ни на что не годные груды металлолома. От всего комплекса остались лишь жалкие руины, испещренные трещинами и почерневшие от огня.

Машина остановилась на площадке, где когда-то был вход в здание. Монтальдо вылез из машины и, тяжело ступая, подошел к директору типографии, который ожидал здесь его.

– И это все, что осталось? – спросил он у Джакомо Минетти.

– Да, все, что вы видите, – ответил тот.

Его гордость, его любовь – этот громадный сверхсовременный издательский комплекс больше не существовал. Нужно было все начинать сначала, нужно было на его месте выстроить другой, чтобы спасти свое дело, чтобы обеспечить работой всех тех людей, что раньше служили здесь, чтобы придать смысл существованию всех этих мужчин и женщин, в молчаливом ожидании собравшихся перед руинами.

Эти люди работали здесь со времен основания издательства «Монтальдо», и вот теперь у них ничего не осталось, кроме этой солидарности, которая сплотила их перед лицом беды и которая должна была помочь им пережить войну – это чудовище, пожиравшее и самих людей, и все то, что было создано их руками.

Все они знали Эдисона Монтальдо и, помимо его положения хозяина, уважали в нем то предпринимательское чутье, ту деловую хватку, то умение использовать людей по их способностям, с помощью которых ему удалось когда-то этот комплекс создать. Но все было уничтожено бомбами, и теперь все предстояло воссоздать заново. Если, конечно, у него и у них хватит на это сил.

И пока Эдисон был один на один со своим отчаянием и жгучим чувством бессилия, они молча стояли и чего-то ждали от него. В этот момент он многое понял. Он понял, что для него наступил час расплаты. У всех этих людей, что, вопреки очевидности, на что-то надеялись, молча стояли и ждали от него какого-то решения, которое могло бы спасти их будущее, ему хотелось сейчас попросить прощения, чтобы освободить от гнета свою совесть. Он бы хотел отречься от того, что не уставал повторять с воодушевлением все эти годы: «Фашизм поможет нам вырасти, стать великими. Он выведет из средневековья нашу экономику». Воспоминания об этом теперь жгли его стыдом.