Весна - Павел Пепперштейн

Пришли мне, Надя, из Парижа книжку почитать, а то скучно в ссылке, и порой совсем тихо становится на душе, так что кажется уж и смерть пришла.

Следи, пожалуйста, за своим здоровьем и одевайся потеплее — французский климат коварный и только с виду ласковый, а чуть засмотришься на огоньки, на свет, так сразу и прохватит простудой. Пиши обо всем.

Твой Володя.

Володенька, дорогой, очень беспокоюсь о твоем здоровье и жизни в Шушенском! Чем питаешься? Тепло ли в доме? Дороги ли дрова? Здесь, в Париже, сейчас тепло, но мокро, так что без галош из дома не выйдешь. Живу я в довольно милой комнатке у Кледомских, у них всюду цветы в кадках и все красивые, но запах от них утомительный. На столике безделушки, фигурки — вот, например, забавная: песик фарфоровый, с мячиком в зубах, а на песике еще такой же песик, но поменьше, а на этом еще один и еще. Я как первый раз вошла, так и приметила: песик на песике. Кледомская ко мне очень мила и часто заглядывает, рассказывает новости из России — у нее обширная переписка. Ее муж, адвокат, как будто мизантроп: все сидит у себя в кабинете, курит, при встречах только сухо кивает, но однажды за чаем, когда случайно не было никого других жильцов, он сказал, что по твоему делу еще не все потеряно, что можно просить о сокращении срока ссылки. Советует написать прошение Государю. Я сказала, что с тобой посоветуюсь. Как ты на это смотришь?

Из спальни супругов Кледомских доносятся в ночные часы стоны и вскрики, но не потому, что они предаются страсти, а потому, что оба больны, и ночами их лихорадит. Какая тут страсть — он старец, она — белая роза, вот ночная горячка и заменяет им объятья.

Не обратиться ли мне к самому Кледомскому по твоему делу, чтоб он взял на себя ходатайство?

Кроме меня жильцов у Кледомских трое. Я их и не знаю хорошенько, за обедом они очень уж шумят и шутят, но о чем речь, нельзя разобрать. Выглядят прилично, а один из них, говорят, даже террорист, но не пойму который.

Будь здоров.

Твоя Надя.

Милая Наденька, ты вся надежда моя, и единственная, кто в мире еще не совсем позабыл обо мне, для остальных же я — лишь скандальное воспоминание. Однако, хоть я и захворал, но я человек при своем деле: кроткий, но упрямый, есть во мне какая-то сила смирения, вот как у травинки, что сквозь камень проходит. Все-то я думаю об этой травиночке: пройду или не пройду сквозь камень-то? Вроде бы душа у меня нежная, тонкая, примять и задушить ничего не стоит, но остренькая такая, так что если потихонечку, крупиночка за крупиночкой, любой-то камешек пробью. Вот вышел я из избы утром, поднялся на холм, встал против ветра и стою. Ветер ледяной рвет мне шубейку, а я рукой указываю самому себе: смотри, Володя, вот оно, утро новой жизни над просторами русскими встает! И такая сила, такая радость в душе! Выйдет, выйдет — думаю — Ленин новый из-под ветхих камней, расцветет могуче, малыш!

И пошел обратно к Шушенскому и такой я себе крошкою в тот миг показался, словно черный жучок по склону ползет, и радостно стало быть мне крошкою. А когда подходил к избе, снова тоска пронзила. Изба стояла серая, мрачная, как неостывший мертвец, у которого еще волосы растут. Все уехали за дровами, их много дней нет, может, и долго не будет, кто их знает, таких чудных. И верно я чувствовал, как вошел, так и вижу: на диване с ногами, калачиком, мертвый братик мой Саша сидит. И на этот раз небольшой такой, вроде лет восьми, в штанишках каких-то коротеньких, с голыми поцарапанными коленками. А лицо взрослое, редкой бородкой поросшее. Смотрит на меня и за горло держится — так он всегда. А в прошлый раз он мне стариком явился — седой, обрюзгший, в шубу кутается и говорит: вот до таких бы лет, может, дожил, если не повесили бы. И смотрит весело, будто шутит. Он и сейчас не грустит, насвистывает что-то, подмигивает, как бы посмеяться вместе над собой предлагает: вот мол, какую я шутку отколол. Ну да я с ним строг. Сажусь спокойно в кресло супротив него, смотрю в глаза (он этого не любит, вертится, похныкивает) и резко:

— Чего надо?

Глазки у него туманные и веселенькие, как у пьяного.

— Да так, — отвечает. — Вспомнилось что-то время былое, вспомнились лица, давно позабытыя… Соскучился я по тебе, Володенька. Хоть бы спел, что ли, потешил меня, горемычного?

— Что же спеть?

— Что-нибудь старенькое, из былого, дальнее, чтоб душа унеслась и плакала.

Беру гитару, настраиваю и пою. Одиноко звучит мой голос. Где-то ветер свистит. Воет собака далеко-далеко. Звенит струна.

Не для меня придет весна,

Не для меня садов цветенье,

И сердца сладкое томленье

Не для меня, не для меня…

Мы оба плачем. Он приткнулся в уголке дивана, всхлипывает: Прости меня, прости, Володя!

— За что простить-то? — бормочу я смущенно.

Взбирается мне на колени, я его укачиваю, словно маленького.

— Давай помолимся вместе, — просит, вытирая лицо о лацкан моего пиджака.

— А как будем молиться?

— Давай так: Господи, обереги нас от ужасов!

Ползем на четвереньках в угол, где икона висит с лампадкой, там словно два котенка приткнемся и шепотом, хором:

Господи, обереги нас от ужасов!

Господи, обереги нас от ужасов!

Господи, обереги нас от ужасов!

Вот и ты, Надя, помолись также за нас.

Твой Володя.

Здравствуй, Володенька, произошли за последние несколько дней некоторые происшествия, которые я и собираюсь описать тебе подробно, как ты и просил. Во-первых, пришла записка от твоего брата Димы: он неожиданно в Париже вместе с каким-то крупным петербургским врачом, известным под именем «Генрих Генрихович». Присланы от Русской Академии Медицины. Этого Генриха Генриховича (фамилия засекречена) называют гордостью России, он привез в Париж сыворотку от лихорадки: здесь всех нынче лихорадит, слишком много здесь свободы и огоньков. Дима просил навестить его в отеле Норд. Назначает день и время: четверг, 9 часов утра. Я, конечно, не упустила воспользоваться его приглашением, главным образом надеясь разузнать петербургские новости, особенно о твоем деле. К тому же, хотя твой брат не вызывает у меня особых симпатий, он все же осколок давней симбирской жизни. Сад, тропы, сбегающие к Волге — все это разбилось, как чертово зеркало, и только кусочки разбросаны. Помнишь ли ты, Володя, была у тебя в детстве коробочка с шариками: разноцветные? Однажды упала коробочка — шарики раскатились по уголкам, по темным пещерам, по тайным монашеским кельям, и долго потом вели они свою лукавую стеклянную жизнь, словно выпущенные на волю призраки: сами катались по дому, ночью скакали по столикам, скатывались по лестницам, чтобы снова исчезнуть, затеряться… Вот и сейчас один шарик из той коробочки выкатился, с царапинами, в отеле Норд. Правда, в нем отражается доктор в сюртуке, прибывший по правительственному поручению, в качестве ассистента крупного врача. Но все же из той коробочки!