Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— А теперь, с вашего позволения, я пойду. Мне надо приготовить ужин старику. Мистер Бутби любит чего-нибудь перехватить на ночь глядя, — он никогда не успевает поужинать, обслуживает в баре посетителей весь вечер.

Миссис Бутби пожелала нам спокойной ночи, выглядела она при этом довольно обиженно, а Вилли и Пола удостоила долгим откровенно изучающим взглядом. Она ушла.

Пол откинул назад голову, рассмеялся и сказал:

— Они невероятны, они фантастичны, они просто не могут быть правдой.

— Аборигены, — сказал Вилли, смеясь. Аборигенами он называл белых жителей колонии.

Мэрироуз спокойно заметила:

— Я не вижу в этом смысла, Пол. Ты просто дурачишь людей.

— Дорогая Мэрироуз. Дорогая прекрасная Мэрироуз, — сказал Пол, тихонько посмеиваясь в кружку с пивом.

Мэрироуз была красавицей. Невысокая и изящная, с волнистыми густыми волосами медового цвета и огромными карими глазами. Ее фотографии мелькали на обложках журналов, и какое-то время она работала моделью. В ней не было ни малейшего тщеславия. Она терпеливо улыбнулась и, настаивая, продолжила, в своей неспешной мягкой манере:

— Да, Пол. В конце концов, я здесь выросла. Я понимаю миссис Бутби. Я тоже была такой, пока люди вроде вас не объяснили мне, что я была не права. И, дурача эту женщину, ты ее не изменишь. Ты просто ее обижаешь.

Пол снова издал характерный для него тихий грудной смешок и сказал, явно с ней не соглашаясь:

— Мэрироуз, Мэрироуз, ты тоже слишком хороша, чтобы быть правдой.

Но позже, тем же вечером, ей все же удалось его пристыдить.

Джордж Гунслоу, дорожный рабочий, жил примерно в сотне миль от «Машопи» в маленьком станционном городке с женой, тремя детьми и четырьмя стариками — родителями: своими и жены. Он должен был приехать к нам на своем грузовике около полуночи. Мы договорились, что он будет проводить с нами вечера, а днем будет ездить на работу. Мы покинули столовую и вышли на улицу, чтобы, дожидаясь Джорджа, посидеть в эвкалиптовой рощице рядом с железной дорогой. Там, под деревьями, стояли грубый деревянный стол и деревянные скамейки. Мистер Бутби прислал нам дюжину бутылок охлажденного белого кейпского вина. К тому времени мы все были слегка напряжены. Отель был погружен во тьму. Вскоре и в доме Бутби погас свет. Только в станционном домике мерцал огонек, да из здания со спальнями, стоявшего на холме в нескольких сотнях ярдов, тянулись слабые лучи света. Мы сидели под эвкалиптами, сквозь их ветви на нас струился холодный лунный свет, ночной ветер вздымал и опускал на наши ноги мягкую пыль, и впечатление было такое, что мы сидим посреди дикого вельда[12]. Дикий и девственный пейзаж с его холмами из гранитных глыб, деревьями и лунным светом полностью вобрал в себя отель. Вдали, в нескольких милях от нас, шоссе пересекало перевал: там виднелась полоска бледного цвета, мерцавшая как ручеек среди высоких темных деревьев. Маслянистый сухой запах эвкалиптов, сухой, раздражающий ноздри запах пыли, холодный запах вина, — все это лишь усиливало наше опьянение.

Джимми уснул, привалившись к обнимавшему его Полу. Я дремала, уткнувшись Вилли в плечо. Стэнли Летт и Джонни-пианист сидели плечом к плечу и наблюдали за нами с нежным любопытством. Они совершенно не скрывали того факта, ни в тот момент, ни в какое другое время, что это именно мы, а не они, страдальцы, так сказать, сторона потерпевшая, по той простой и четко проговариваемой причине, что они всегда были, есть и будут рабочим классом, но они не возражали против того, чтобы, благодаря счастливым обстоятельствам военных лет иметь возможность вблизи и даже изнутри понаблюдать за жизнью группы интеллектуалов. Это Стэнли нас так называл и упорно на этом настаивал. Джонни-пианист не разговаривал никогда. Он вообще не употреблял слов, никогда и никаких. Он всегда сидел рядом со Стэнли, молчаливо поддерживая его во всем.

У Теда уже начались страдания из-за «бабочки под камнем»: из-за Стэнли, который упорно отказывался признать, что он нуждается в спасительной помощи. Чтобы утешиться, Тед подсел к Мэрироуз и обнял ее. Мэрироуз мило и весело улыбнулась и не сделала никакой попытки освободиться из кольца его рук, но она словно бы отстранилась и от него, и от всех остальных мужчин. На деле многие, так сказать, профессионально хорошенькие девушки обладают этим даром: они позволяют их трогать, обнимать и целовать так, будто это дань, которую они должны платить Провидению за то, что родились красивыми. И есть у них такая особая терпеливая улыбка, которой сопровождается их подчинение рукам мужчины, подобная зевку или же вздоху снисхождения. Но в случае Мэрироуз за этим скрывалось и нечто большее.

— Мэрироуз, — сказал Тед с грубоватой сердечностью, глядя на аккуратную золотистую головку у себя на плече, — почему ты не любишь никого из нас, почему ты не позволяешь никому из нас любить тебя?

Мэрироуз просто улыбнулась в ответ, и даже в этом неровном свете, рассеченном ветвями и листвою эвкалиптов, ее карие глаза казались огромными и излучали мягкое сияние.

— Сердце Мэрироуз разбито, — заметил Вилли поверх моей головы.

— Разбитые сердца остались в старомодных романах, — вставил Пол. — Они не вяжутся с тем временем, в котором мы живем.

— Наоборот, — сказал Тед. — Сейчас разбитых сердец больше, чем было когда-либо, и именно из-за того, что мы живем в такое время. Я практически уверен, что любое, любое сердце, которое мы можем повстречать, разбито, пробуравлено, разорвано так сильно, что стало уже просто клубком шрамов.

Мэрироуз подняла голову и улыбнулась Теду, застенчиво, но благодарно, и произнесла серьезно:

— Конечно, это так и есть.

У Мэрироуз был брат, которого она любила очень сильно. Они были похожи по характеру, но, что важнее, их объединяла нежнейшая из всех возможных привязанностей, основанная на том, что они вместе, поддерживая друг друга, пытались противостоять своей невыносимой, грубой, позорящей их матери. Год назад брата убили в Северной Африке. Случилось так, что в это время Мэрироуз жила в Кейпе, она работала там моделью. На нее был большой спрос, потому что была она очень красива. Один из молодых людей оказался внешне похож на ее брата. Мы видели его фотографию — стройный, со светлыми усами, довольно агрессивного вида молодой человек. И Мэрироуз мгновенно в него влюбилась. Она сказала нам, — и я помню, как мы были шокированы, как это у нас всегда случалось при общении с ней, ее абсолютной, но какой-то бездумной прямолинейностью:

— Да, я знаю, что я влюбилась в него потому, что он был похож на моего брата, а что в этом плохого?

Она всегда спрашивала, или просто заявляла: «А что в этом плохого?», и мы всегда терялись и не знали, что ей ответить. Но молодой человек был похож на ее брата только внешне, и, хоть он и был вполне счастлив, что у него с Мэрироуз случился роман, жениться на ней он не собирался.

— Может, это и правда, — сказал Вилли, — но это очень глупо. Ты знаешь, что с тобой случится, Мэрироуз, если ты будешь вести себя неразумно? Ты превратишь свои отношения с этим возлюбленным в настоящий культ, и чем дольше ты будешь с этим жить, тем более несчастной ты станешь себя чувствовать. Ты будешь отвергать всех хороших парней, за которых могла бы выйти замуж, а потом наконец ты выйдешь замуж за кого-нибудь лишь для того, чтобы просто выйти замуж, и превратишься в одну из этих страдающих от неудовлетворенности матрон, которых мы встречаем сплошь и рядом.