Уборщица. История матери-одиночки, вырвавшейся из нищеты - Стефани Лэнд

Менеджер не замедлил явиться; кассирша бежала за ним, раскрасневшись и размахивая руками. Она даже ткнула в меня пальцем, излагая свою роль в этой истории. Менеджер, однако, извинился и вручную ввел код в кассу. Пробил мне органическое цельное молоко по купону, упаковал и, прощаясь, пожелал хорошего дня.

Чувствуя, как дрожат у меня руки, я поставила молоко в тележку, и тут старик, стоявший за мной, заявил:

– Не благодарите!

Внезапно меня охватил настоящий гнев. Не благодарите? Это за что? Мне захотелось броситься на него. Что, ему так не понравилось, что я задержала их с женой перед кассой? Нет, вряд ли. Просто я была бедная и ходила по супермаркету посреди дня, то есть не работала. Он не знал, что в тот день я специально отпросилась у клиентки, чтобы успеть на выдачу продуктовых купонов, и потеряла сорок долларов заработка, которые были нам с Мией просто необходимы. Мне выдали книжку с купонами примерно на эту же сумму, но социальная служба не компенсировала недовольство хозяйки, уборку у которой я перенесла на другой день и которая могла, случись мне вновь просить о переносе, просто пригласить другую уборщицу, потому что меня было легко заменить. Тот старик думал только о том, что купоны оплачены из государственных средств, в которые он сам вносил вклад, выплачивая налоги. Сам он мог покупать качественное молоко, которого требовала я, но мне оно не полагалось, ведь я была бедной.

Стали бы мои клиенты, такие как Донна, которые относились ко мне как к доброй знакомой, передавали карандаши и раскраски для Мии, так же возмущаться, оказавшись за мной в очереди на кассу? Как они отнеслись бы к уборщице, покупающей продукты за купоны? Кем она бы им показалась – труженицей или неудачницей? Я испытывала такую неловкость от своего положения, что старалась никогда о нем не упоминать. Иногда посреди разговора я вдруг думала, изменился бы мой собеседник по отношению ко мне, знай он, что я сижу на пособии. Решил бы он, что все дело в отсутствии у меня потенциала?

Порой я представляла себе, что располагаю достаточными деньгами, чтобы самой нанять уборщицу. Раньше у меня никогда ее не было, и я сомневалась, что когда-нибудь будет. Однако случись такое, я обязательно оставляла бы ей щедрые чаевые, угощала обедом и дарила ароматические свечки. Я относилась бы к ней как к подруге, а не как к привидению. Как Венди, Генри, Донна и Леди с сигаретой относились ко мне.

Насколько я знала, только одна моя клиентка – из Фермерского дома – использовала скрытые камеры. Она сообщила мне об так запросто, что напрочь выбила из колеи. Мне пришлось заставить себя кивнуть головой, словно скрытые камеры были делом совершенно нормальным. Оба этажа Фермерского дома застилало темно-синее ковровое покрытие, сплошь покрытое собачьей и кошачьей шерстью. Ковер был даже на лестницах, и шерсть застревала в уголках каждой ступени. Прежде чем я начала работать там, Лонни сказала, что хозяйка перебрала уже всех сотрудниц нашей компании, но ни одна до сих пор не подошла – я являлась последним шансом агентства удержать клиентку.

Я не совсем понимала, чем могу отличаться от других уборщиц, и поскольку мы редко работали вместе, не имела возможности сравнить наши навыки или профессиональную этику. Я боялась, что меня застигнут за бездельем. К тому же я никак не могла выкинуть из головы упрек Джейми – один из тысяч – в мой адрес, когда он заявил:

– Ты тут весь день сидишь, ничем не занимаешься, кроме ребенка, а ванная вся уже грязью заросла!

Я навсегда запомнила то чувство. Как будто, сколько бы я ни старалась, этого все равно было мало.

Подсознательно я несла на себе клеймо человека на пособии, особенно после той памятной стычки с пожилыми супругами в супермаркете. Оно ощущалось, словно тяжкий груз, от которого я не могла избавиться. Я словно постоянно находилась под прицелом скрытых камер. Клиенты, с которыми я общалась, не догадывались, что я питаюсь за продовольственные купоны, и, говоря со мной, частенько проходились по «этим людям». «Эти люди» не включали меня – это были эмигранты, цветные, ну или белые, но опустившиеся вконец.

Разглагольствуя о продуктовых купонах, никто не представлял себе девушек вроде меня – белых, с обычной внешностью. Тех, с которыми когда-то учился в школе, где они были тихими, но приветливыми. Своих соседок. Таких же людей. Возможно, дело было в том, что мои собеседники тревожились о собственной ситуации. Может, понимали, что и их благополучие хрупко, и потеря работы или развод поставит их в то же положение, что у меня.

Казалось, некоторым просто нравилось осуждать бедняков: те, мол, получают то, чего не заработали. Увидев в магазине, как кто-то покупает хорошее мясо по льготной карте, они решали, что так делают все, получающие пособие, что подтверждало их теорию. В этом смысле за мной действительно постоянно наблюдали. Иногда мне казалось, что даже в собственном доме я не совсем в безопасности. Если я не работаю и не занимаюсь Мией, то должна заниматься чем-то еще. Сидеть без дела означало, что я недостаточно стараюсь – то есть и правда являюсь лентяйкой на пособии. Время, потраченное на чтение книг, казалось мне роскошью, как будто его могли себе позволить только представители высших классов. Мне же следовало постоянно работать. Я должна была доказать, что достойна помощи от государства.

Время от времени, чтобы немного отвлечься, я ходила на свидания. Созванивалась со старым приятелем или знакомилась с кем-то онлайн. Бывало, моя кузина Дженн давала кому-нибудь мой номер. На несколько неловких часов я вновь становилась кем-то помимо матери – или уборщицы. Свидания проходили натянуто, и даже больше для моих визави, нежели для меня. Я знала, что это все не по-настоящему. Я говорила о книгах и фильмах, сама не узнавая свой голос. Иногда эта параллельная жизнь помогала мне немного отдохнуть от настоящей. Но свидания быстро перестали приносить удовольствие, перестали быть приключением, и я еще острей начала ощущать свое одиночество и изоляцию. Сообщение, оставшееся без ответа, или вызов, сразу переадресованный на автоответчик, означали, что меня отвергли. Лишнее доказательство, что меня нельзя полюбить. Я ненавидела свою жажду любви и понимала, что мужчины чувствуют ее, обоняют, словно какой-то отталкивающий запах. К тому же эти свидания служили мне болезненным напоминанием о том, что большинство людей вокруг ведут нормальную жизнь. Они ходят на концерты, сидят в кафе с друзьями, ездят в путешествия – и спокойно спят по ночам. Несмотря на то, что Мия постоянно висла на мне и ее маленькая липкая ручка вечно тянулась к моей, я мечтала о прикосновениях и объятиях. О любви. Я не помню такого момента, чтобы я о них не мечтала. Я хотела быть сильной и в них не нуждаться, но нуждалась.

Я жила с ощущением полной безнадежности. Новый день означал постоянный стресс: поездку к клиенту и обратно с закушенной губой, в попытке не допустить никаких повреждений в машине. У меня вечно болела спина. На единственных сменных брюках осталось пятно от кофе. Мне казалось, я никогда не выберусь из этой ямы. Моей единственной надеждой была учеба: образование я рассматривала как ключ к свободе. Только ради этого я пошла на то, чтобы тратить на него столько драгоценного времени. Как заключенный, я подсчитывала, сколько мне осталось, чтобы пройти все необходимые предметы и получить диплом. Еще три года. Грант Пелла покрывал стоимость обучения, но не учебников, даже если таковые требовались. Иногда мне удавалось купить старые издания, на Амазоне. Три года ночей и выходных, проведенных над книгами, писанием докладов и заполнением тестов. Эта жизнь – работа уборщицей, вечно подчиненное положение, – была временной. Иногда я плакала ночи напролет и утешалась только тем, что это не был конец моей истории.