Скорпионы в собственном соку - Хуан Бас

Наконец, когда через полчаса с лишним мы приехали в Сан-Хосе де Вальдерас, случилось то, чего я больше всего боялся.

Лало остановил машину. Как бы там ни было, место было чрезвычайно тихое. Из того немногого, что мне удалось разглядеть, я сделал вывод, что это квартал с высокими домами-ульями.

Лало спросил ее, можно ли подняться к ней домой.

– Дело втом, что… Я живу с матерью… И с ребенком… Это не отговорка, Лало… Но… Не знаю… У тебя такая удобная машина… Если хочешь…

Он хотел.

Лало откинул свое сиденье и сиденье своей партнерши, так что они пришли в почти горизонтальное положение, – я лежал там внизу, как кусок Йоркской ветчины в плоском сандвиче. Я даже задержал дыхание, чтобы они меня не обнаружили, что стоило мне особых усилий, потому что трудно было не сдерживать дыхание, а дышать. Это неприятное положение заставило меня почувствовать себя так, словно бы я снова оказался в коме или меня похоронили заживо в тесном гробу.

Лало пытался засадить артистке (похоже, что сбоку, она лежала кормой к нему, судя по словам, которыми они сопровождали свои маневры), но дело не клеилось, алкоголь диктовал свои правила. Судя по тому, что я слышал, спустить ей трусики уже стоило ему больших усилий, и, видимо, за этим занятием потух его угасавший фитиль.

Лало предложил какую-то другую технику, чтобы обмануть неудачу, но это был не его день.

– Уже очень поздно, милый… В другой день мы увидимся в более спокойной обстановке и проделаем все удобно и как следует, как ты думаешь? Я лучше пойду… Подай мне трусики и поцелуй меня. Позвони мне, ладно?

Бедный Лало. Мне было жаль, что он не получил компенсации в виде последнего траха, прежде чем умереть.

Женщина вышла из машины; я услышал, как удаляется стук ее каблуков.

Лало стал крутить рукоятки, чтобы поднять сиденья. Я немного выпрямился за его спинкой. Тишина была полной. Действительно, мы находились в квартале, затерянном среди пустырей, с очень слабым освещением.

Лало закурил и заговорил сам с собой:

– Значит, в другой раз, в более спокойной обстановке… Лиса неблагодарная! Да у тебя сиськи еще больше отвиснут в ожидании, пока я тебе позвоню…

Это прозаическое обещание стало последними словами Лало Сепильо.

Я сел позади него, с силой обхватил левой рукой его потный лоб и перерезал ему горло от уха до уха.

Когда я пишу эти строки, у меня рождается ассоциация с той едва намеченной линией на бутылках шампанского, которая выдает место соединения стекла: если по ней нанести точный удар ножом, даже тыльной стороной лезвия, можно с легкостью отбить горлышко у бутылки.

Лало испустил неприятное клокотанье и откинул копыта практически сразу. Не меняя положения, я забрал у него бумажник, золотые часы и тяжелый перстень-печатку из того же металла (истинное средство, при помощи которого бог метит шельму), сверкавший на безымянном пальце правой руки. Я вытер лезвие ножа полой пиджака, до которой еще не достигла волна крови.

Для полиции это будет еще одним проявлением неспокойной жизни предместий.

Я вышел из машины и пошел прочь спокойным шагом.

Мне удалось пройти несколько сотен метров и не стошнить.

Никто меня не видел.

Пару часов я шел по обочине шоссе Экстремадуры в направлении Мадрида. Войдя в город, я выбросил вещи Лало в канализационный люк (в отличие от ножа, который храню до сих пор) и вызвал такси из телефонной будки, но не по телефону, а нестройными криками, поскольку трубка была оторвана, а в этот момент мимо как раз проезжала машина.

Я добрался до своей квартиры на Браво Мурильо незадолго до рассвета и проспал до самого вечера.

Я не знаю, насколько огорчила Бланку смерть ее неверного жениха. Я не был на похоронах, а она через несколько дней уехала в отпуск со своей дочерью и горничной, не знаю куда. Я воспользовался этим, чтобы отправиться домой, в Альсо, и провел там весь август. Я вернулся в начале сентября; она тоже уже приехала, и я начал свои маневры по ее завоеванию.

На протяжении следующих десяти дней я посылал ей домой розы, всегда сопровождая их карточкой, смоченной несколькими каплями мужского «Агуа Брава», на которой значилось только: «Твой тайный баскский обожатель». Внизу был нарисован луабуру.[105]

В конце того же месяца Бланка давала сольный концерт, снова в театре «Ла Сарсуэла». Мой подкупленный помощник, начальник машинистов сцены, облегчил мне возможность наведаться в ее гримерную после спектакля, и это было вторым успехом. На этот раз я сам пришел с букетом, но там лежала все та же карточка. Я был не единственным, кто пришел засвидетельствовать свое почтение диве.

Машинист предупредил меня, что в гримерной будет полно народу. Я попросил его, чтобы он вручил ей букет и сказал, что ее тайный баскский обожатель стоит в дверях.

Эта простая хитрость сработала, и благодаря ее любопытству гримерная за несколько минут очистилась от посетителей.

Горничная вышла искать меня, пригласила войти и оставила нас наедине.

Бланка Эреси сидела перед зеркалом, одетая уже для выхода на улицу и очень красивая. Она чуть обернулась ко мне, не вставая, я наклонился, поцеловал ей руку и представился как Кепа Чотино из Доности.

– Как и ты, – добавил я, дважды солгав, ибо Бланка была в действительности родом из отвратительного Рентерия, но выдавала себя за уроженку Доности.

Ее улыбка ясно показала мне, что первое ее впечатление обо мне было хорошим, очень хорошим.

Я так и предполагал и на это рассчитывал. Я весьма нравился женщинам, говорю это без ложной скромности.

Мне было тридцать три года, у меня было мускулистое тело, рост метр восемьдесят, а короткая борода и седые волосы придавали мне вид некоторой изысканности.

Излишества в потреблении алкоголя еще не испортили мою физическую форму ни внутри, ни снаружи. В ту пору я гораздо более, чем сейчас, действительно походил на ваш любимый персонаж из комиксов, на капитана Хаддока. Вы правы, я внимательно разглядел его в книжице, что вы мне подарили, и признаю свое сходство с ним.

С другой стороны, пристальная наблюдательность, склонность к анализу и вдумчивое знакомство с миром с момента моего пробуждения превратили меня в человека утонченного.

Ради столь особого случая я сбрызнул волосы лаком (это единственный способ придать им приличный вид) и щеголял безупречным темно-синим двубортным костюмом, белой рубашкой и гранатовым галстуком.

Мои расчеты оправдались также и в том, что дива меня не узнала. В 1962 году мы виделись не больше трех раз, с тех пор прошло пятнадцать лет (Бланке было тогда года двадцать четыре – двадцать пять; следовательно, в 1977 году ей было около сорока), я тогда был юношей с черными волосами, словно бы обрубленными топором.