Вопросы жизни. Дневник старого врача - Николай Пирогов

На помощь скрытой крамоле является общее недовольство, отчасти ею же самой возбужденное.

Прежде всего недовольство учащейся молодежи. С самого начала не сумели у нас успокоить возбужденную молодежь. Тогда как она в начале царствования [Александра II] была вообще не худо настроена, но постоянно подстрекаема извне пропагандою эмигрантов, наших и польских, правительство медлило с университетскою реформою.

Прежнее николаевское начальство университетов было сменено, а устав и весь студенческий и профессорский быт оставались долго прежние, потом пошли колебания и частые смены университетского начальства.

Власть генерал-губернаторов над университетами оставалась та же. Пакостила тем, что подвергала студентов двум полициям – общей и университетской. А генерал-губернаторы не находили ничего лучшего административной высылки для успокоения взволнованных умов молодежи. Попечители и ректоры придумали проповедовать нестройной студенческой толпе, вызывая ее этим на насмешки и грубое обращение.

Университетская полиция продолжала разыгрывать прежнюю роль шпиона, потеряв прежнее значение и силу. В число наказаний было включено закрытие университетов. Изгнанные студенты массами отправлялись в заграничные университеты и там, озлобленные, подчинялись еще более влиянию пропагандистов коммунизма, революций и насилия.

Я видел и слышал эту несчастную молодежь, боготворившую Герцена и Бакунина за неимением к почитанию ничего лучшего.

Надо было поговорить тогда с каждым из этих невольных изгнанников, чтобы составить себе понятие о той массе горечи и злобы, которая успела накопиться в сердцах несчастных юношей.

Один из них, например, теперь уже важный чиновник, засаженный после университетской демонстрации, со многими другими студентами, в крепость, рассказывал мне потом (в Гейдельберге) о своих страданиях с таким волнением, что голос его дрожал, глаза сверкали и пальцы судорожно сгибались; он, сидя в крепости, занемог тифом, и правительство, несмотря ни на какие просьбы и заступничество его родных и знакомых, не дозволило его перевести в клинику.

Когда наступила реакция после каракозовского покушения, то министерство народного просвещения занялось исключительно травлею молодежи. Стали придумывать всевозможные средства к затруднению входа в университет. Эта несчастная мысль преследует еще до сих пор наших государственных людей; я слышал ее еще в 1860-х годах.

Правительство, видя, с одной стороны, сильный прилив молодежи к университетам, а с другой, встревоженное разными демонстрациями студентов, пришло к убеждению, что надо притворить покрепче двери в университеты, впускать только отборных избранников, а остальных охотников предоставить на волю судеб; куда, в самом деле, им деться? Другие учебные учреждения их не вместят, а если и вместят всех, то почему бы эти заведения были надежнее университетов?

Когда земледельческий, технологический и другие институты стали наполняться, то и в них, конечно, явилось такое же настроение молодежи, как и в университетах. Пора бы, казалось, понять, что дело не в заведении, а в самой молодежи, теперь уже традиционно, из поколения в поколение, подстрекаемой хроническим недовольством и внешнею пропагандою к смутам и беспорядкам, вызывающим строгие меры, которые, в свою очередь, еще более усиливают недовольство, ропот, ненависть, злорадство и жажду мщения.

Но не только университеты, и самые гимназии подверглись таким преобразованиям, которые не могли не возбудить недовольство и ропот не только между учениками, но и между родителями учеников и самими учителями.

Общее недовольство возрастало по мере того, как все более и более убеждались, что все учебные преобразования, по-видимому, клонившиеся к развитию серьезно-научного образования, скрывали в себе заднюю мысль о сокращении границ этого образования и введении наименее вредного для России, в политическом отношении, направления науки.

Вместе с учебными репрессалиями, после усмирения польского мятежа и каракозовского покушения, понадобилось и усиление административной власти; началось так называемое обрусение западных губерний, уничтожение сепаратизма в Прибалтийском крае, в Малороссии и даже на Кавказе. Администрацией пускались в ход и те новые учреждения, которые с самого их начала назначались именно для противодействия невыгодам и злоупотреблениям административной системы управления; поэтому весь Западный край, отданный вполне в руки администрации, и самой деспотической, и лишен был до самого последнего времени и земских и судебных учреждений. Административные, иногда до крайности произвольные ссылки, особливо из столичных и больших городов, приняли такие размеры, что начали стеснять провинциальных губернаторов.

Один из весьма почтенных начальников менее отдаленной губернии рассказывал мне, как его затрудняли треповские высылки из Петербурга. Приедет молодой человек и является к губернатору: «Я – такой то», далее: «Нечем жить: со мною ничего нет, не знаю, что делать, голоден» и т. п. «У меня для вас нет никаких сумм», – отвечает губернатор. – «Куда же я денусь? Посадите хоть в полицию». – «Ну, оставайтесь пока в гостинице и живите на мелок, а там увидим». До какой степени, наконец, надоели эти треповские распоряжения столичным жителям, показало известное дело Веры Засулич.

Духовенству, в свою очередь, также не посчастливилось от преобразований. По-видимому, новый обер-прокурор Святейшего Синода с 1866 г.[115] весьма старался о коренной реформе быта всего нашего духовенства, но на деле эта реформа отозвалась всего более опять-таки недовольством наших софтов.

Семинаристам запретили вход в университет, намереваясь этим привлечь их в духовную академию. Ничего не бывало; вышло противное; радикального улучшения нравственно-культурного и материального быта духовенства, благодаря всем преобразованиям прокурора, не последовало, а подпольная крамола в это время приобрела, верно, немало деятельных членов из семинаристов. Самые крестьяне, из всех сословий наиболее облагодетельствованные великою реформою, не оказались довольными и счастливыми в такой мере, как этого следовало бы ожидать. Даже в Юго-Западном крае, где А. П. Безак и мировые посредники употребляли все как законом дозволенные, так и нравственно недозволенные меры для оттягания земель и угодий от помещиков, не только польских, но и русских, в пользу крестьян, даже и в этом, говорю, крае крестьянин нет-нет да и скажет: «Ныне гирше, чем прежде».

Крестьянину, понятно, главное, как можно менее платить в казну, а тут плати не только в казну, да еще волостному старосте, писарю, на духовенство, на мировые учреждения, на рекрутов. Как же не послушать благодетелей в кабаках, толкующих, что царь скоро даст всю землю крестьянам, а помещиков посадит на жалованье или просто прогонит и велит бить? Чигиринское крестьянское дело[116] доказывает, до какой дерзости могли дойти действия крамольников и как легко поддаются крестьяне Юго-Западного края искушениям.