Выжить в Сталинграде - Ганс Дибольд

Иногда нас самих тошнило от этой процедуры. Однажды мы осматривали тяжелого больного и с удовольствием отметили, что этот бледный, исхудавший человек, который раньше испытывал отвращение к пище, за обе щеки уписывает огуречный салат. Он улыбнулся мне и сказал: «Доктор, сегодня эта еда просто восхитительна. Я ее полил, как приправой, новым лекарством». Мы ничего не сказали, но поспешили к следующей койке. Надо сказать, что тот больной выздоровел.

Иногда к нам прибывали большие транспорты с новыми больными. В отношении к ним мы испытывали смешанные чувства. Да, это был для нас вызов, мы получали новые врачебные задачи. Но как только прибывал новый транспорт, у нас неизбежно вырастала летальность. Мы уже успели избаловаться. За время, прошедшее с назначения нового рациона, у нас бывали дни, когда вообще никто не умирал. В дни массовых поступлений нам, как говаривал начальник госпиталя, было впору выкидывать белый флаг. На красной кривой смертности можно было отчетливо различить пики, совпадавшие с днями прихода транспортов с новыми больными.

Однажды к нам поступили пятьдесят больных. Они прошли дезинсекцию, были вымыты и обриты наголо. Мы поместили их в третий блок. За летние месяцы мы восстановили разрушенную часть этого дома и организовали в ней еще две палаты для вновь поступивших пациентов. Я пошел знакомиться с ними. Пятьдесят человек рядами лежали на полу. Вдруг я увидел нечто удивительное. Мое внимание привлекли три человека, лежавшие рядом в дальнем углу. Несмотря на то что был уже конец лета 1943 года, эти люди были одеты в чистую немецкую военную форму с блестящей свастикой и имперскими орлами на груди. Правда, их лица абсолютно не гармонировали с обмундированием: мягкий взгляд живых карих глаз, крупные носы и толстые губы. Один из них, самый маленький ростом, перехватил мой взгляд, улыбнулся и сказал печально и рассудительно: «Да, доктор, это чудо двадцатого века — коэн — солдат Адольфа Гитлера».

Оказалось, что эти трое — солдаты венгерского саперного батальона. Они попали в плен, и до конца расследования русские выдали им немецкую военную форму. Им разрешили сохранить молитвенники, и каждое утро они совершали положенные им обряды. Рядом с маленьким лежал второй, постарше, по фамилии Сандлер. Он был родом из Мункача. Мы разговорились. Оказалось, что у нас есть общий знакомый — раввин Несмия Спира, которого когда-то, в дни мира, я лечил в Вене. Сандлер был трудолюбивым, добрым и терпеливым человеком. По выздоровлении он остался у меня санитаром в палате для тяжелых больных. Как я ни старался его удержать, нам пришлось расстаться в 1944 году, когда его все-таки отправили в лагерь. Он был одним из моих лучших санитаров.

Фамилия третьего была Штейнер. Когда писарь при поступлении в госпиталь спросил его национальность, Штейнер ответил: «Я еврей». Писарь сказал, что его интересует гражданство. Штейнер ответил: «Что я могу сказать? Предприятие у меня в Будапеште, родился я в Праге, дом у меня в Вене. Пишите, что я венгр».

Ночью у Штейнера начался бред. Наутро он сказал мне: «Доктор, у меня в животе полно людей. Ночью они сильно шумели и громко топали сапогами». У Штейнера мы диагностировали брюшной тиф. Больного пришлось изолировать. Мы перевели его в брюшнотифозное отделение, организованное в третьем блоке. В палатах было светло и чисто. К тому времени у нас появилась возможность отправлять кровь на анализ. Мало того, у нас был собственный микроскоп, и мы могли подсчитывать форменные элементы крови. У нас был отличный диетолог, хороший средний медперсонал. Заведовал брюшнотифозным отделением доктор Лоос, который раньше занимался сыпнотифозными больными. Брюшным тифом заболел один из санитаров, неутомимый Рознер из Вены. Он был с нами еще в бункере Тимошенко, где изо всех сил помогал больным и раненым. Когда госпиталь перевели, нам пришлось оставить на месте нетранспортабельного Штейнера. Позже я узнал, что он, к несчастью, умер.

Но транспорты не только прибывали. Время от времени выздоровевших такими же транспортами увозили в рабочие лагеря. С одним из транспортов лагерь покинули двадцать врачей и несколько офицеров. Среди них был и наш доктор Маркштейн, с которым мы были неразлучны со времени работы в подвале НКВД. Уехал и доктор Лейтнер, хирург из бункера Тимошенко. Расставание было болезненным, но внешне мы ничем не проявили своих чувств — слишком многое мы вместе пережили и перестрадали.

Брюшной тиф свирепствовал не только среди новоприбывших пленных. В городе тоже было зарегистрировано много случаев среди гражданского населения. Гражданские больницы были переполнены этими пациентами. Это нас нисколько не удивило: в городе были небрежно погребены десятки тысяч трупов. Работало всего несколько водяных колонок. Над нашими истощенными больными нависла новая смертельная опасность.

Первым делом мы позаботились о том, чтобы в госпиталь не попадало ни одной капли нехлорированной воды. У ворот мы поставили санитара, который бросал таблетки пантоцида (русского хлорирующего препарата) в каждое ведро, в каждую флягу, в каждый котелок, которыми водоносы носили воду из Царицы. Только после этого водоносов пускали на территорию госпиталя. Все овощи, которые нам доставляли в сыром виде, мы выдерживали в разбавленных растворах перманганата калия или углекислого калия. Туалеты были переоборудованы так, чтобы все экскременты попадали под каменное покрытие. Наш гигиенист, бледнолицый майор медицинской службы Дитриксен, с группой помощников не покладая рук следил за тем, чтобы не допустить распространения инфекции, ликвидировать все ее очаги, и неустанно предупреждал людей об опасности заражения.

Наши усилия окупились сторицей. Из тысячи пятисот пациентов только двадцать человек заболели брюшным тифом. Пока мы работали в этом госпитале, от брюшного тифа не умер ни один больной.

Эта опасность была предотвращена.

Но нас поджидала другая опасность. Внезапно разразилась вспышка малярии — сначала среди водоносов, которые с утра до вечера находились на болотистом берегу Царицы. Однажды мы перелили кровь водоноса, у которого начался инкубационный период малярии, тяжелому больному, заразив его плазмодием. Заболели они практически одновременно. В тот момент нам пришлось приостановить переливания крови, так как мы не могли наверняка знать, болен ли донор малярией. Число случаев этой болезни быстро нарастало. Мы выделили специальную палату наблюдения, затянув ее мелкими сетками. Поспишил рисовал такие температурные графики, каким позавидовал бы и иной столичный госпиталь. У некоторых больных мы наблюдали странные приступы лихорадки с бредом. Но теперь у нас было достаточно атебрина, а новый комендант (русские снова произвели замену), радостно улыбаясь, подарил нам иммерсионный объектив для микроскопа. Теперь мы могли с помощью нашего микроскопа выявлять в крови больных возбудителей малярии. К счастью, в то время наши больные уже не страдали цингой и пернициозной анемией, поэтому, как правило, пациенты довольно легко справлялись с малярией. Тем не менее нам вскоре пришлось расширить малярийное отделение, так как число случаев этой болезни перевалило за сотню. Заведовать отделением стал доктор Ротенбург, веселый рейнландец, работавший до этого в аптеке. Мы немного порадовались, узнав, что выглядим намного лучше, чем расположенный неподалеку другой госпиталь для военнопленных, где все еще было много случаев цинги. Там же вовсю свирепствовала малярия.