Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

бревно на сплаве, плыл он — и приплыл вниз сюда, к нашей избе. Вышел паренек, торпарский сынок, на берег дрова колоть, видит веник и думает: если веник по реке приплыл, стало быть, вверху люди живут — надо познакомиться. Собрал он некки-лейпа, соль — и в дорогу…

— Простоквашу, — добавляет нетерпеливо Хелли.

— И простоквашу, — соглашается мать. — Нашел одинокую избу. «Чем так врозь жить, лучше вместе», — сказал он дочери торпаря и привел ее сюда с родителями, и стали жить вместе. Так наша деревня и началась.

— Мама, я тогда маленькая была?

— Да что ты, дедушка маленький был!

Эльвира перестала говорить, прислушиваясь к голосу самого дедушки.

Он провожал из внутренней горницы фельдшерицу и, видимо, жаловался на зятя.

— Ну, казалось бы, помирились мы с ним, я ничего ему не вспоминаю — ни про тюрьму, ни про то, что дочь со двора увел, а он, как медведь какой, все сердится, в дом вместе со всеми не хочет идти жить, обособился в бане, запирается там, живет, никого не пускает. Я ему и говорю: все отдаю за дочерью, только образумься ты наконец.

И старик, осторожно ступая по половикам, прикрывавшим скрипучие половицы крепкого дома, проводил свою собеседницу на крыльцо. Эльвира слышала, как фельдшерица, спускаясь по скользким ступенькам, утешала:

— После тюрьмы всегда дичатся. — И потом словно наигранная с чужого голоса граммофонная пластинка: — Эти господа пролетарии держатся очень гордо с землевладельцами. Они переходят от одной реки к другой, живут вольной жизнью, в карманах у них всегда звенят деньги, и земледелец для них совсем ничтожество.

Когда отец проходил обратно через комнату, Эльвира, возмущенная и обиженная тем, что ее отец совсем посторонним людям рассказывает о разладе в семье, прошептала:

— Папа!

Она сидела с Хелли в тени у печи, и он не заметил их, когда провожал через комнату фельдшерицу. Он услышал боль в шепоте дочери, и ему стало неловко.

— А разве ты сама не хочешь, чтобы Олави перешел жить в дом? Зачем такому работнику пропадать?

Хелли расплакалась.

Тогда он уже дал волю словам.

Он злился на себя за то, что ему было неловко перед дочерью, о благополучии которой он так заботился.

— Не умеют воспитывать детей! Разве ребенок должен плакать? На, Хелли, на, не плачь. — И он снял с полки кофейную мельницу и опустил в ее воронку горсть кофейных зерен. — На, Хелли, крути, мели.

Слез как будто и не бывало. Глазенки восторженно заблестели, белые ручонки потянулись к мельнице.

— Так, мели, крути, — приговаривал дед. — Видишь, она не плачет.

Но тут от ровного хруста перемалываемых зерен и скрипа рукояти проснулась младшая, Нанни, и, увидев свою сестренку, занятую таким увлекательным делом, потребовала своей доли в этом замечательном занятии. Но она была еще так мала, что даже дед не решился доверить ей ценную вещь — кофейную мельницу. Впрочем, она скоро утешилась и вцепилась неуверенными ручонками в почти совсем белые баки старика.

Конечно, Эльвира сама бы хотела, чтобы Олави переселился из бани в дом. Конечно, она хотела спать каждую ночь, обнявшись с ним. Но она хорошо знала также, что Олави должен находиться пока там, где он находится.

Однажды вечером, когда ветер наметал у крыльца глубокие пуховые сугробы, когда снег валился хлопьями с низкого неба, без стука вошел в горницу Олави.

Старик закрывал библию, прочитав свою ежедневную порцию. Мать уже спала вместе с девочками, а Эльвира пахтала масло.

Эльвира счистила веником снег с тужурки мужа, и он, отряхнув снег с кеньг, подошел к старику. Тесть, готовясь встретить зятя, раньше сам с собой репетировал несколько раз, что будет ему говорить, но сейчас растерялся и молча протянул руку.

— Здравствуй, блудный сын. Три снега сошло с тех пор, как мы расстались. Четвертый лежит, — сказал он словно нехотя.

Все выходило не так, как он себе представлял.

Эльвира переставляла с места на место горшки со сметаной. Только мерное дыхание матери и девочек да отдаленное завывание ветра в печи и торопливое тиканье часов нарушали тишину.

Старик развязал кисет и протянул Олави:

— Угощайся, славный табак.

Олави протянул руку за мелко нарезанным табаком.

И тогда отец сказал:

— Я был не прав, зятек.

Олави молчал.

— Ну, осмотрись здесь после клетки, рад, наверно, что вырвался? А потом отдохнешь — и за работу. Все здесь твое будет.

И старик обрадованно ухватился за известный и привычный разговор о коровах, молоке, овцах и о ценах на рынке.

Олави слабо поддерживал разговор и, наконец, сказал, что хотя сейчас и поздно, но он не может спать в доме.

— Одолели насекомые, — словно попросил извинения он, — надо истопить баню.

Старик улегся спать, а Эльвира пошла за дровами.

У самой поленницы догнал ее Олави и, прижав губы к ее губам, радуясь, заговорил:

— Насекомые — это так, а на самом деле я здесь с товарищем, и никто не должен об этом знать. Он должен жить в бане, я буду там с ним, дорогая моя девочка!

Эльвира только спросила:

— Значит, ты снова скоро уйдешь от меня?

— Скоро. Через несколько дней. Только это, помни, Эльвира, в последний раз мы расстаемся. Потом я скоро приду, и мы будем всю жизнь вместе.

Они стояли у поленницы, ветер сметал с нее сухой острый снежок и бросал в их лица.

— Через две субботы мы будем вместе. На всю жизнь!

Эльвире хотелось петь, и она, набрав охапку дров, пошла в баню.

В холодной бане сидел человек.

— Здравствуйте, — хмуро сказал он и зажег лучину.

Это был молодой, коренастый, неловкий человек, которого она видела еще в прошлый раз, когда они потерпели неудачу с транспортом оружия.

Его звали Лундстрем.

Пока Эльвира с Олави ходили в дом, Лундстрем сидел и думал о том, что вот наконец-то и они хоть несколько ночей проведут под крышей, хоть несколько дней не придется им ломать себе голову над тем, где и как переночевать. Думал о том, что вот они истрепались и стали совсем как индейцы, а в слесарном деле его обогнали ребята. Но, наверно, это все скоро кончится.

Когда Олави вернулся в баню с ворохом попон, двумя подушками (одеяла у них были с собой), Лундстрем, нераздетый, сладко спал на лавке. Олави будить его не стал, постелил себе и, засыпая, все еще чувствовал у своей шеи горячее дыхание Эльвиры.

Он спал крепко.

Так Олави поселился в бане и сидел там, не выходя, иногда целые дни.

Он запретил входить к нему кому бы то ни было, за