Экзорцисты - Джон Сирлз

– А что случилось с Норманом? И как вы вошли?

– Норман больше не придет. Тобой теперь буду заниматься я. Меня впустила твоя сестра. Я ждала на подъездной дорожке, когда ты вернешься домой. Бедняжка промокла совсем, как и ты. Она пошла наверх, пере-одеться. У меня не было зонтика, но я прикрывала голову блокнотом. Для меня главное, чтобы волосы оставались сухими. Моя мама такая же. Мы совершенно счастливы, если наши волосы и ногти в порядке.

Пока она говорила, я разглядывала ее волосы, собранные в пучок, и ногти с идеальным маникюром. Ее одежда выглядела такой новой и безупречной, что я не удивилась бы, увидев, что из рукава торчит ценник. Посмотрев вниз, я заметила у ее щиколотки вытатуированного крошечного дельфина или, может, акулу. Несмотря на все ее старания, Кора Дейли показалась мне слишком молодой для этой работы, не старше моей сестры.

– Ты не хочешь переодеться в сухое, Сильви? А потом мы поговорим.

Да, я хотела переодеться в сухую одежду. И нет, не хотела с ней разговаривать.

– Со мной все в порядке, так что, если хотите, можем поговорить.

– Ладно. – Кора посмотрела на свои мокрые бумаги, я заметила, что у нее слегка дрожат руки, и подумала, что она, наверное, нервничает, оказавшись в нашем доме. – Так, посмотрим. Мое начальство хочет, чтобы я задала тебе целую кучу вопросов. Но самого очевидного, который приходит мне в голову, нет в списке. – Она посмотрела на меня своими мягкими карими глазами. – Скажи, пожалуйста, ты в этом ходила сегодня в школу?

Интересно, какого ответа, кроме положительного, она от меня ожидала, когда я стояла перед ней в капри и футболке, с которых капала вода, и шлепанцах?

– Извини, что я это говорю, Сильви, но мне кажется, ты не совсем подходяще одета. Особенно в такую погоду.

– Знаете, мы не очень следим за погодой в последнее время.

– Мне придется побеседовать с твоей сестрой. А также о том, что ты пропустила визит к врачу по поводу твоего уха. В моих бумагах имеется соответствующая пометка.

«Повезло», – ужасно хотелось мне сказать.

Стоя перед школой через несколько недель после того дождливого понедельника, одетая примерно так же, как тогда, дрожа на октябрьском ветру, я посмотрела в угол под крышей, отведенный для курения: скрипучие диванчики и кресла, расставленные кое-как, – вполне можно было принять за благотворительный базар, если бы не сидевшие там потрепанные ученики, которые спешили сделать последнюю затяжку. Большинство из них я видела входящими и выходящими из кабинета Бошоффа в чем-то вроде униформы: кофты с капюшонами, теплое нижнее белье, поношенные джинсы, пентаграммы и «число зверя» на костяшках пальцев.

– Эй, Венсди, тебе хоть кто-нибудь нравится?

Вопрос задал Брайан Уолдрап, первокурсник, живший неподалеку от поля для гольфа, который заметил, что я на них смотрю. Брайан не единственный в школе называл меня Венсди Аддамс[3]. Я засунула руку в сумку отца и достала дневник, чтобы сделать вид, будто занята делом. Глядя на пустую первую страницу, я спросила себя, какие воспоминания вернулись бы ко мне, если бы я позволила себе нарушить правило отца.

– Знаешь что? – не унимался Брайан, который сложил кресло и начал подбираться ко мне.

Когда он оказался совсем рядом, я почувствовала около своего здорового уха его дыхание, пропитанное табаком. Он молчал, а я представляла, что бы я хотела от него услышать: Я видел, как ты тоже выходила из кабинета Бошоффа. У тебя все хорошо? Или: Я помню, как в первом классе ты раздавала всем самодельные валентинки из бумаги. Мне ты дала две, потому что я сломал руку и ты меня пожалела. Или даже: Я знаю, что произошло с твоими родителями – мы все знаем, – и надеюсь, что весной суд посадит этого психа, Альберта Линча, за решетку.

– Что хранили твои родители в подвале? – спросил он.

– Ничего.

– Не ври, Венсди. Гомезу и Мортиции это не понра-вится.

– Я не вру. Там ничего нет.

И, хотя такое казалось невозможным, Брайан подошел еще ближе и, прижавшись ко мне своим плотным телом, прошептал:

– Ты врешь. Как и они. Как твой отец. А сейчас они оба горят в аду.

Можно было подумать, что это самое худшее, что может услышать человек, но я изо всех сил старалась ничего не чувствовать. Урок, который я получала каждое воскресенье, когда мы с Роуз приходили на мессу в спортивном зале католической школы Святого Варфоломея. Мы приходили заранее и занимали места на передней скамье, на самой границе трехочковой линии. Повторяя за отцом Коффи строки из посланий апостолов – одетые в лучшие платья, я свое любила, а сестра ненавидела, – мы слышали за спиной шепот. И хотя я не различала слов, я знала, что говорят о нас, семье Мейсонов, и нашем присутствии в импровизированной церкви.

Я улыбнулась Брайану Уолдрапу. В конце концов, несмотря на символы и дьявольские числа, нарисованные ручкой на костяшках пальцев, он был всего лишь мальчишкой и моим ровесником и после занятий его каждый день встречала на «Вольво» мать. Я видела, как они выезжают с парковки и направляются в сторону симпатичного желтого домика неподалеку от поля для гольфа, и представляла, что она по вечерам ставит в духовку цыпленка или жаркое, а утром готовит сыну блины или яйца всмятку. Мысли о том, насколько у нас с ним разная жизнь, помогали мне улыбаться и служили напоминанием, что он совершенно безобидный. Я убрала дневник в сумку и направилась в сторону огромного красного пикапа Роуз, который наконец появился под громкий скрежет музыки, доносившейся из динамиков.

– Бу-у-у! – завопил Брайан мне вслед.

Когда Роуз остановилась, я открыла дверцу и забралась внутрь. Она обрила волосы прошлой зимой, и сейчас они отросли и торчали во все стороны, такие же черные, как и у меня, только с красно-синим оттенком, которого не было раньше. Роуз любила ездить с открытыми окнами, чтобы волосы развевались на ветру, и когда она останавливалась, ей приходилось убирать их с лица.

– Привет, – услышала я ее голос из массы спутанных волос.

– Бу-у-у! – вопил Брайан, который стоял на тротуаре, махал руками и подпрыгивал на месте.

– Что это с ним? – удивленно моргая, спросила сестра, и я увидела ее бледное широкоскулое лицо.

– Он пытается меня напугать.

Она фыркнула, потом наклонилась вперед и показала ему средний палец. Моя сестра лучше всех на свете умела отшивать всяких придурков: она выставляла руку и с такой скоростью демонстрировала им этот самый палец, что казалось, будто мимо просвистел нож с выкидным лезвием.

– Говнюки вроде него – вторая причина, по которой я ненавидела школу.

– А какая первая?

– Отвратная еда. Мерзкие учителя. И я терпеть не могла делать уроки.