Приют - Патрик Макграт

Стелла пришла туда и на другой день, и на третий. Эдгар поведал ей о своем сыне Леонарде, ровеснике Чарли. Сына он не видел уже больше пяти лет. Заботу о мальчике взяли на себя родные его покойной жены и решили, что он никогда не узнает, кто его отец. У матери эта история не могла не вызвать сочувствия.

Эдгар лгал. Сына у него не было.

Однажды он спросил, можно ли обращаться к ней по имени, и она ответила – да, только не в присутствии Джона Арчера или Чарли.

В другой раз, набрасывая эскиз железного флерона, которым нужно было заменить проржавевший старый, Эдгар спросил, можно ли нарисовать ее голову. Стелла ответила утвердительно. Он усадил ее на скамью позировать и через несколько минут показал ей странный рисунок, весь из нечетких линий, отнюдь не копию оригинала, без округлости и монументальности, которые я видел в Стелле, но тем не менее обладавший каким-то причудливым сходством с ней. Она спросила, можно ли взять его, и Эдгар, ни слова не говоря, вырвал из блокнота лист и отдал ей.

– Подпиши, – попросила она.

Рисунок Стелла хранила в запертом ящике стола, не показывая никому, так как не любила, чтобы ее слишком пристально разглядывали. Ничего предосудительного как будто не происходило, но Максу она не сказала ни слова о своем новом приятеле; постоянно умалчивая о встречах с ним, она вела себя несколько двулично. И оправдывала это. Она должна была понимать, что обман в конце концов разрушает все здоровое в браке, что ей придется испытать это на себе, но не понимала. Не хотела. Следствием такой уклончивости явилось все остальное.

Да ведь это сущий пустяк, твердила она себе, нелепо думать, что разговоры с пациентом в огороде могут иметь какое-то значение. Но если происходящее было сущим пустяком, почему ей приходилось вести такой спор с собой? Потому что у нее росло сексуальное влечение к этому мужчине, и она, сама того не сознавая, неразумно потворствовала своему влечению, ища общества этого человека, допуская его в свои фантазии.

Поначалу говорить на такие темы было нелегко. Стелла, я знаю, была склонна винить в случившемся, в трагическом его исходе судьбу или прихоти человеческого сердца. Она испытывала естественное, присущее всем людям желание снять с себя ответственность, но оправдываться или прятаться за отвлеченные понятия не хотела. Эдгара, единственного, кого она могла бы винить, Стелла защищала до конца. Я ни разу не слышал, чтобы она возлагала на него ответственность за произошедшее.

Я впервые узнал об их нарастающей близости в тот день, когда Чарли упал со стены, окружавшей сад. Неподалеку от оранжереи росла старая яблоня, и когда Эдгар работал, стоя на лестнице, мальчик взбирался на стену, а оттуда перелезал на дерево. По деревьям он лазал бесстрашно, но, будучи толстым, не очень ловко, и однажды, когда слезал с дерева обратно на стену, ветка обломилась. Чарли потерял равновесие, с криком полетел на тропинку и ударился так, что на какое-то время потерял сознание.

Стелла была наверху, когда Эдгар широким шагом вошел в заднюю дверь, держа на руках бесчувственного мальчика. Миссис Бейн, женщина, помогавшая ей по хозяйству, лущила на кухне горох. Муж ее, пожилой санитар Алек Бейн, рассказал мне потом, как отреагировала его супруга на пациента, который без стука заявился в дом и громко позвал миссис Рейфиел. Эдгар хотел положить мальчика на кровать или на кушетку, но у миссис Бейн не хватило духу направить его в гостиную, поэтому он прошел мимо нее через кухню в холл. Она опомнилась, только когда Стелла уже выбежала на лестницу и закричала от ужаса.

С Чарли ничего серьезного не случилось. Через несколько минут он пришел в себя, и Стелла не сочла нужным звонить Максу в больницу. Она обняла сына, а миссис Бейн пошла готовить холодный компресс, выражая распрямленной спиной свое мнение о пациенте, который без разрешения врывается в дом и обращается к жене врача по имени. Чарли хотел подняться, но Стелла сказала ему, что надо еще полежать, и повернулась к Эдгару, который стоял, приглаживая волосы.

– Спасибо, что принесли его.

Она видела, какое облегчение испытывает Эдгар от того, что Чарли не получил повреждений. Он явно чувствовал себя в ответе за случившееся.

– Мальчик цел и невредим, – сказал Эдгар.

– Вижу. Однако ему придется весь оставшийся день провести дома.

– Нет! – запротестовал Чарли.

– Придется, – повторила Стелла.

Эдгар вышел через кухонную дверь. Стелла понимала, что следует как-то объяснить миссис Бейн, почему он позволил себе такую фамильярность по отношению к ней, но ее охватила обычная самодовольная беспечность, и она не обмолвилась ни словом, поскольку не считала это нужным.

Физической близости пока не было, но этот случай послужил к установлению своеобразной связи между ними. Разумеется, ее следовало немедленно разорвать – ведь Стелла видела, что такое непринужденное поведение с пациентом должно рано или поздно стать причиной неприятностей. Тогда Стелла не задумалась, почему этот случай скорее позабавил, чем встревожил ее, но впоследствии сочла, что миссис Бейн рассмешила ее чувством собственного превосходства над пациентами.

Эдгар начал рассказывать ей о жизни в больнице, и Стелла с удивлением обнаружила, что до сих пор смотрела на происходящее там лишь с точки зрения Макса, психиатра. Теперь ей открылась другая точка зрения, она стала представлять, каково это – жить, есть и спать в переполненной палате, где находится шестьдесят человек вместо положенных тридцати, пользоваться санузлом, существующим с прошлого века и редко бывающим в исправности. Особенно ее ужаснул рассказ о пациенте из первого корпуса, который умывался собственной мочой и вытирался общим полотенцем.

Стелла почувствовала себя сопричастной. Отождествление, поначалу смутное, все усиливалось. Мысль, что этот человек – художник – страдает от гнусностей примитивного санузла, невозможности уединиться, грубого обращения, скуки и полной неуверенности в будущем, вызывала у нее негодование. Теперь Эдгар находился в третьем корпусе, у него была отдельная комната, но ему все равно приходилось терпеть много того, что Стелле, обладавшей обостренным чувством справедливости, представлялось несовместимым с лечением психически больных. Правда, она начала сомневаться, что Эдгар на самом деле психически болен. Думала, что он совершил преступление по страсти; а страсть, в сущности, вовсе не болезнь, разве не так?

Эдгар не хватал через край. Не бывал подолгу серьезным. Смешил Стеллу рассказами о кембриджском математике, который целыми днями, сидя в углу, производил сложные вычисления на клочке туалетной бумаги; об играх в бридж, ведущихся с такой горячностью, что некий пациент как-то едва не лишился глаза, когда спор перешел в драку. По его словам, иногда ему кажется, что он вступил в джентльменский клуб высшего разряда, так как знаком с банкирами, адвокатами, офицерами и биржевыми маклерами; со старыми итонцами и с людьми из низших слоев общества.

– Но всех нас объединяет одно, – сказал Эдгар.

– Что же?

– Мы все сумасшедшие.