По эту сторону горизонта (несколько историй о вантузе, поэзии, бадминтоне, и кое о чём другом) - Юрий О.Ш.

– Моё дело маленькое, – вновь растянулся на раскладушку Спиноза. – Меня спросили – я ответил, а если ответ мой кому не по нраву, то, брат, извини – пестуй всякую чушь, ежели ума своего уж совсем нет.

– Да, уж, – загрустил Городихин на выходе. – Что умело фаллос нарисуй, что член супер искусно, а номинантами на большие «бабки» в этой области «живописания» нам уже не быть. Опоздали мы, брат, опоздали. Некий новый эстетический смысл надо искать, в нечто другом.

– На свете задниц много очень, и в каждой пятой – геморрой, – как всегда, на свой лад озвучил проблему Рифмач. – А ведь шедевр – он одиночен … проктолог только врач, а не герой!

– Вот именно, – кивнул Городихин. – Такой Вселенский смысл найти, чтобы наша идея этих членов, жюри так называемого по части премий в современном искусстве, аж до самых задниц пробрала бы8.

С тем друзья наши и вернулись назад, в квартиру Городихина.

§ … / Дела поэта трудные: / все ожидают откровений, / а у натужных вдохновений / настолько рифмы скудные, / что строфы все беспутные. / … Перво-наперво Городихин обследовал прихожую, потом прошёл в комнату, заглядывая и под стол, и в сервант, а затем исследовал и шкаф на кухне – в шкафу, в серванте, как под столом, так и в прихожей ситуация была «патовой» – то есть, нигде никакой выпивки не было и вовсе. Рифмачу, с одной стороны было, легче – похмельем он в этот час не страдал, но со стороны другой, именно в себе он ожидал прихода той космической идеи, что проберёт неких-всяких членов комиссий «до самых задниц». А иначе, какой же из тебя поэт? Поэт, он на то и поэт: «чтоб всякий тайный всполох смысла, его в момент строфой изгрызла». Но не было, чёрт возьми, в Миколе Ивановиче уж боле получаса никаких великих строф, хоть тресни.

– Однако, без вдохновения никаких проблесков творческого сознания сегодня не будет … уж, точно! – печально констатировал Рифмач, присев за стол в комнате и задумчиво вперившись в окно. – Когда художник без холста, а наш поэт без музы, вот и случаются тогда в их жизнях вдруг конфузы.

Сентенция Рифмача безответно повисла в воздухе, Городихин её не услышал. Он самозабвенно «орудовал» в поисках, ну, хоть какой-то выпивки на кухне.

– Дано, что свыше, так тому и быть, мечты все разные – досужий небу спам, вот и суди, что в жизни остаётся нам – по фатуму течению только плыть, – «отстегал» себя за изрядно затянувшуюся креативную бездарность Рифмач: и, о чудо, боковым зрением он тут же узрел стоящую на столе банку с краской.

– Да нет же, тяжба с судьбой ещё не окончена, ведь в моих руках воистину «проходная пешка»! – обрадованный Микола, роняя стул, схватил банку и бросился к выходу.

– Ты это куда? – выглянул из кухни Городихин на шум в комнате.

– С небес придёт к нам вдохновение с тобой, – прокричал Рифмач, выскакивая на лестничную площадку. – Ведь колер не иначе, как ярко-голубой!

§ … / Быть ангелом – нелёгкая работа, / беду укараулить очень тяжело, / гораздо легче, коль твоя забота / смириться с тем, что уж произошло. /… Оставшись один Городихин вновь обошёл квартиру, ещё раз тщательно осматривая все углы – а вдруг?! «Вдруг» не случился, да и не мог он случится, поскольку сколько водки накануне не возьми, а на утро всё равно ничего не останется. Универсальный закон природы номер два, так сказать (закон номер «раз» – это о бутерброде, падающим маслом вниз (тот же закон, но с литером «А» – о падающей в самый неподходящий момент из рук любой еды: не поваляешь, как говорится, не поешь9!) А ведь похмельный синдром – явление жутко коварное. В очередь главную, для души – это когда душа с похмелья безумствует без всякой видимой на то причины. А от психоза души и до ипохондрии всего лишь один шаг. Когда костлявая рука тоски душу «за горло» берёт, любой творческой личности хуже этого ничего на свете нет. Вот и Городихин, поджидая Рифмача, не нашёл ничего лучшего, как в руки листок бумаги взять и карандаш. Решил воплотить космическую суть графического искусства без всякого там вдохновения, мол, не отходя от «кассы». Да не тут-то было, всё графитовые линии и штрихи, сведённые карандашом Городихина в единую композицию, образовали очередную нижнюю часть обнажённого женского тела. И перечёркнутый крест на крест лист, лист скомканный и порванный полетел на пол. От судьбы, падла, не уйти – ну, никак10. Поскольку, предначертано было Городихину лицезреть дамские седалища ещё сызмальства – рядом с деревянным бараком, где в одной их квартир имел «счастье» проживать Митя Городихин, общественная уборная стояла. А в задней стенке той уборной, если некий «заветный» сучок отколупать, то получалась небольшая дырочка. Небольшая, то, небольшая, но если какая баба свои панталоны снимет, то ягодицы дамские вот они – и полуслепой любую, даже самую тощую жопень, в полной мере разглядит. А мальчик Митя близорукостью сроду не страдал. Плюс мальчик Митя имел неплохие способности «порно-творчески» держать в руке карандаш (за что его собственный зад был, иной раз, почти весь от отцовского ремня лиловым). И как прав, всё ж таки, Спиноза (некоторые высокопарные энциклопедические об искусстве слова, правда, опуская11): «Искусство, одна из форм сознания, составная часть культуры человечества, специфический род освоения мира. В этом плане к искусству относят группу разновидностей человеческой деятельности, объединяемых потому, что они являются специфическими – художественно-образными – формами воспроизведения действительности …»

§ … / Поэтов разных тьма, поэтому усердствуют иные, / К примеру, дворника сметает снег метла, / Поэты все душевно-нервно-«и по-всякому» больные, / И только дворник доброхотствует с утра. / … «Нам гениальность ныне даже не светила, ведь самый чёрный у Малевича квадрат, – громогласно ввалился Рифмач, остановившись посреди комнаты, аккурат, на мятых клочках недавнего творения Городихина. – Но, слава богу, что бутыль обычного этила любой из взоров очернит гораздо более, чем в сотни крат!

Городихин, уныло сидя возле стола, даже не повернул головы. Тяжёлая дума: «Вот именно, задница – есть специфический род моего освоения мира!», – сковала голову Городихина до полного отсутствия её в какую-либо сторону оборачиваемости. Вертлявая же голова Рифмач, в отличии от аналогичной части тела друга, обладала всевозможными свободами, в том числе и смекалисто-поэтическими, а потому только глянув на остатки городихинской «живописи» Микола Иванович всё понял (ведь, как Городихин не «буйствовал», а сюжетная