Случай в Москве - Юлия Юрьевна Яковлева

– Не удеру. Даю слово.

– Мурин! – донеслось со стороны палатки, и оба повернули головы. Это был Ельцов.

– Стойте здесь, – велел Мурин французу. – Сразу и проверим, как вы держите слово.

Француз хмыкнул, подобие улыбки промелькнуло по его лицу. Он вскинул и опустил ладони.

Мурин подошел к товарищу. Ельцов топтался на месте, то и дело бросая взгляд на пленного, беспокойно оглядываясь.

– Куда ты его ведешь? Расстрелять приказано? К оврагу ведешь?

– Никуда. В нашей палатке пока поживет.

– В нашей?!

– Да ладно, смотри какой тощий. Поместимся. Лишь бы он во сне не пердел.

Шутка не помогла. У Ельцова дернулось лицо:

– Я не про это.

– А про что?

– Он враг.

Охота шутить у Мурина пропала.

– В данный момент он пленный и безоружный.

– Что это меняет? – шепотом взвизгнул Ельцов.

В глазах у него Мурин заметил огоньки безумия, которое после Бородина взял за правило всем прощать. Но даже и после Бородина ни с кем не желал это разделять, поэтому ответил сухо:

– Ничего не меняет. Ты прав. Честь – всегда честь.

Ельцов вскинулся:

– Честь? Они на нас напали, разорили полстраны. Они… Они… Это, по-твоему, честно, это?

– Это на их совести. А у меня своя есть. И у тебя тоже. – И примирительно добавил: – Ельцов, не сходи с ума.

Но сам видел, что Ельцова уже понесло. Губы его затряслись.

– Я с этой канальей в одной палатке жить не буду!

– Послушай, ты уже спал в одной с ним палатке.

– Не спал! Я глаз не сомкнул. Он враг. Он нас ночью прирежет и будет счастлив.

– Он дал мне слово чести.

Но Ельцов только негодующе взмахнул руками и пошел прочь.

Мурин сделал губами «пр-р-р-р». Этому он научился у Азамата. «Ладно, – решил. – Разберемся как-нибудь». Не в траве же Ельцов ночевать останется. Все-таки не лето.

– Идемте, – позвал он француза.

Тот подошел:

– Ваш товарищ недоволен, что вы меня пригласили к себе?

Мурину не понравилось слово «пригласили», но от бессмысленных споров он устал, заводить еще один – увольте. Мурин отвел полог и показал французу, где его место: наваленное сено было накрыто потертым ковром, и валялась кожаная подушка.

Достал и бросил ему фляжку:

– Вода.

Вынул из-под ковра мешочек. Развязал, вынул сухарь. Осмотрел. Зеленоватый, но в целом еще ничего, особенно если соскрести плесень. Бросил мешок французу:

– Хлеб.

Тот поймал, ухмыльнулся – опять лицо собралось гармошками:

– А зрелища?

В этот раз к улыбке присоединился и взгляд: «Вы славный малый, я тоже», говорил он. «И как вы, из древней истории знаю совсем немножко, только-только, чтобы спрыснуть речь, – мы с вами не какие-нибудь ученые педанты!»

Чтобы не улыбнуться в ответ, Мурин поспешно сунул себе в рот сухарь.

– Вы, гляжу, шутник, – пробормотал он сквозь зубы, нажал на сухарь посильнее, расколол, захрупал.

Казалось, оба дробят во рту камни. Господин Арман задорно глянул исподлобья, остановил молотилку, сдвинул куски сухаря в щеки, которые натянулись, как у бобра:

– Что ж теперь, рыдать? – снова захрумкал, захрустел. Подтянул к себе флягу, воздел, как бокал, подмигнул, поднес ко рту.

Зрелища не заставили себя долго ждать.

Глава 3

Ельцова он нашел возле лошадей. Солдаты задавали корм. Ельцов делал вид, что полностью поглощен созерцанием: должно быть, заметил Мурина еще издалека. Мурин встал рядом и тоже стал смотреть. Никто не хотел начинать разговор первым. Мурин понял, что это придется сделать ему.

– А ты бы как хотел?

Ельцов покосился:

– Что как?

– Ну иди тогда сам его и расстреляй.

У Ельцова дернулась нижняя губа.

– Вот-вот, – заметил Мурин. – Потому что ты добрый малый.

– Ненавижу слово «добрый». С некоторых пор.

Ельцов сорвал сухую травинку. Венчик ее напоминал гусарский султан. Принялся не глядя стегать себя по ноге.

– Я тоже ненавижу, – согласился Мурин. – Но дела это не меняет. Лучше быть добрым, чем скотиной.

– Куда ты его денешь?

– Есть какие-то обозы с пленными. Я слыхал. Как встретим такой – сдам, и все дела.

Ельцов покачал головой:

– Навесил ты себе камень на шею, Мурин. Помяни мое слово: ты еще об этом пожалеешь.

Он отбросил травинку и зашагал прочь.

Мурин остался смотреть на лошадей. Они губами выбирали из смеси соломы с сеном те клочки, где сена побольше.

Мурин лежал без сна. Таращился на темный полог. Пердеть во сне француз не пердел, конечно. Не с чего было: поужинали тоже сухарями. И на том спасибо. Здесь, в окрестностях Москвы, раздобыть провиант было невозможно. А отъезжать далеко от расположения никто не рисковал. То и дело попадались трупы, зарезанные и обобранные до нитки, так что не понять было даже, наши это были или не наши. Французская пропаганда винила русских крестьян. Русская – французских мародеров. Голодали все.

Но уснуть Мурину мешал не голод.

«Почему?» – спрашивал он себя. Ответ не давался. «Все из-за того, что мы говорим на одном языке», – размышлял он, и делал это, сам не замечая, то по-французски, то по-русски. «Понимаем их соображения и поэтому признаем друг в друге мыслящих существ. От этого враг становится для тебя человеком. Если бы на моем месте был мужик, крестьянин, то прихлопнул бы этого господина Армана, как муху, не задумываясь, и как звать не спросил бы. Да и француз прихлопнул бы мужика. Вот именно что как муху, насекомое». Мурин повернулся на другой бок, давно опробованный и давно безнадежный. Был бы у него какой-то третий бок, попробовал бы его.

– Не спится? – спросил из темноты француз.

Оказалось, тоже не спал.

– Душно. Может быть, приподнять полог?

– Кто она? – спросил француз.

– В каком смысле?

– Ищите женщину. И, должно быть, восхитительную.

Голос был мечтательно-сочувственным. Мурин буркнул:

– С чего вы взяли? – Он решил свернуть этот разговор.

– Догадался.

– Ткнули пальцем в небо. Раз есть мужчина, есть и женщина.

– Вот и нет. Сделал вывод после наблюдений. За вами. Вы ехали к ней? Нет, ерунду говорю. Вы из благородного сословия. Стало быть, дама ваша никак не ниже модистки по положению. От обычной шлюхи вы бы не скисли, шлюхи не бьют по самолюбию. Впрочем, и модистки не особенно. Значит, дама, скорее всего, тоже из благородных. А так как все благородные русские дамы загодя убрались из Москвы, на полста лье вокруг ни одной не отыщешь, то речь, скорее всего, идет о письме от этой дамы.

Мурин молчал, пораженный.

– Я прав? …Господин Мурин, вы уснули?

Мурин нехотя разлепил губы:

– Нет, я не сплю.

– Хорошо. – Было слышно, как пленный устроил голову поудобнее, будто чтобы помочь своим мыслям литься свободнее. – Тогда продолжим. Значит, письмо, решил я. Это первое. Второе: ваша лошадь еле волокла ноги. Я подумал: если господин офицер в военную пору и на ночь глядя не пожалел свою лошадь ради письма от женщины, то эта женщина либо восхитительна, либо жестоко играет им, а скорее всего – то и другое. – Пленный пробормотал сквозь зевок: – Либо, конечно, этот офицер полный болван, но вроде бы вы не таков.

Мурин лежал на своей постели, похолодев. «Неужели я так прост?» – думал он. И: – «Неужели для Нины это всего лишь игра?»

– Наконец, третье, – увлеченно продолжал господин Арман. – Как и любую гипотезу, мою следовало проверить. Что я и сделал. Я нарочно заводил речь о женщинах, а чтобы это не слишком бросалось вам в глаза – и о лошадях тоже. Я наблюдал за вашим лицом. Оно так и каменело, стоило мне коснуться темы прекрасного пола. А когда я стал рассуждать о непостижимых поступках ветрениц, вы затаили дыхание и полностью обратились в слух: человек, который сам попал такой особе в когти. Voilà.

Тишина. Господин Арман будто ждал аплодисментов. Мурин кашлянул.

– Она не ветреница, – выдавил.

Француз деликатно промолчал.

– А впрочем, я и сам не знаю, что думать, – уточнил Мурин по идиотской привычке к правдивости.

Собеседник вздохнул, в его тоне проскользнуло что-то горько-мечтательное:

– Не вы один. Ах, femmes…

Очевидно, заныли старые раны. Оба почувствовали некое родство душ. Мурин тут же себя одернул:

– Вы что, до войны промышляли тем, что в балаганах гадали по руке и на кофейной гуще?

Француз вроде бы не обиделся.

– Нет, – просто