Мэгги Кэссиди - Джек Керуак

Джек Дулуоз обнял его и быстро убрал руку. Попробовал улыбнуться. Гас искал в его глазах подтверждения своим горестям.

— Ты по-прежнему величайший правый нападающий в истории, — сказал Джек.

— И величайший запасной питчер, Мышо. Ты когда-нибудь видал, как он закручивает — сдохнуть можно. Прикинь? — Лозон подскакивает к нему, хватает за руку, и они идут дальше.

— О! — сказал Гас. — Да тут просто как… распродажа польт. Всего на свете не прочтешь. Нах! Я говорю, я вам говорю, джентльмены, — нах — чтоб я еще хоть словом заикнулся, только серебряные пробки с шампани скручивать буду, как они называются — такие огромные фугасы вискача и пойла — хлоп — хлюп — весь мир в мою трубу спустится, прежде чем Джи-Джей Ригопулос лапки задерет!

И все они радостно завопили; и дошли до большого перекрестка Потакетвилля, до угла Риверсайда и Муни, по которому кружил возбужденный снежок под дуговым фонарем, и сели в желтый автобус, и все люди орали друг другу приветы с тротуара на тротуар.

По Риверсайду и направо со своей матерью жил Скотти Болдьё — в деревянном доме, на третьем этаже, туда нужно было взбираться по наружной деревянной лестнице, как в снах, где такие лестницы подымаются из десятифутовых кустов, целые джунгли на поле внизу, и приводят тебя, покачавшегося на пролетах между шаткими террасами, где сидят странноликие франкоканадские дамы, глядят на тебя и перекликаются друг с другом: «Эй-ё, мадам Беланже, a tu ton[5]стирку закончила?» У Скотти была своя комната, из которой он не вылазил по многу часов, старательно записывая красными чернилами крохотными цифирками и маленькими буковками средний счет бейсбольных команд за лето; или же просто сидел в бурой кухне и читал спортивную страницу «Сан». Там был еще младший брат. И покойный папа там тоже был. Папа был мужичина с огромными кулаками, на вид мрачный, чьи ежеутренние уходы на работу напоминали отбытия Голема сквозь туманы и моря выполнять свой долг. Скотти, Джи-Джей, Загг, Лозон, Винни — все они играли важные роли в летней бейсбольной команде, зимней баскетбольной и неуязвимой осенней футбольной.

Лозон жил на Риверсайд-стрит дальше в обратную сторону, откуда они шли, ниже по склону от греческой кондитерской, на самом краю песочной пустыни песчаного берега, на улочке с розочками, среди коттеджей.

Высокий странный отец Лозона работал высоким странным молочником. Высокий странный младший братец Лозона ходил в церковь, молился, читал новелы и с остальной детворой своего возраста готовился к конфирмации. На Рождество у Лозонов была елка с подарками; у Джи-Джея Ригопулоса елка тоже была, но худосочная, драная, навсегда поверженная, сияла она в его темном окне; мать Скотти Болдьё ставила елку на линолеум в гостиной со степенностью гробовщика, возле урн. В большом доме Зазы елки, подарки, венки на окнах, конфетти… у него была типичная здоровенная франко-канадская семья.

Винни Бержерак жил на другой стороне реки на Муди-стрит, в трущобах. До дома Джеки Загга Дулуоза — рукой подать от перекрестка, на котором они сейчас остановились. На перекрестке висел светофор, он освещал снег краснотой роз и зеленью венков. Большинство окон в деревянных домах на обоих углах сияли красными и голубыми огоньками; из их труб валил праздничный пар; а люди сидели внизу, в асфальтированных дворах, и раскатистым эхом болтали под заснеженными бельевыми веревками.

Многоквартирный дом Джека Дулуоза находился несколькими крылечками выше по дороге, на другом углу квартала, где, казалось, постоянно кипела жизнь вокруг потакетвилльского центрального магазина, прямо у передвижной закусочной, через дорогу от кегельбана, бильярдной, на автобусной остановке, возле большого мясного рынка, а по обе стороны улицы — пустыри, где ребятня играла в свои серые игры в бурых зарослях зимних сумерек, когда луна только показывается в своей изысканной, дальней, невидимой бледности, точно ее заморозили и извозили грифелем. Он жил с матерью, отцом и сестрой; и у него была своя комната, окна с четвертого этажа таращились на море крыш и блестки зимних ночей, когда домашние огоньки каре помахивают под более чистым и ярким сиянием звезд — тех звезд, что на Севере ясной ночью миллиардами развешивают свои мерзлые слезы, а январский Млечный Путь — что твоя серебряная ириска, завеси мороза в недвижности громадно мерцают, бьются в такт медленному пульсу времени и вселенской крови. В доме Дулуозов кухонное окно выходило прямо на яркую, неистовую уличную жизнь; внутри же яркий свет рисовал много еды, веселья, яблок и апельсинов в широких вазах на белых скатертях, чистые гладильные доски прислонялись к стенам за лакированными дверями, буфеты, блюдца с воздушной кукурузой, оставшиеся с прошлого вечера. Серыми днями Джеки Дулуоз спешил домой, весь потея в ноябре и декабре, чтобы посидеть в сумраке за кухонным столом, над книжкой о шахматах поедая целыми коробками крекеры «Риц», намазанные арахисовым маслом. По вечерам его большой отец Эмиль возвращался домой и садился в темноте у радио, кашлял. Через кухонную дверь в коридор сам он несся очертя голову искать друзей, а по парадной из главных комнат дома ходил только с родителями, обществом и выполнять более прискорбные, более формальные поручения — Задняя лестница была такой тусклой, пыльной, странной, словно от стен отставала штукатурка, когда-нибудь он припомнит ее в своих удрученных снах о ржавчине и утрате… в тех снах, когда тень Джи-Джея будет падать на кусок сломанной ножки, точно глиняная тарелка на улицу, точно модерновые картины в своей резкой вопящей потерянности… В 1939-м еще никакого представления о том, что весь мир сбесится.

По самому перекрестку ходило поразительное количество народу, перешучиваясь в снегу. Шагал своей неимоверной походочкой Билли Арто, коротенький, длинноногий, размахивал руками, сверкали яркие зубы; в команде играл на второй базе; за последние несколько месяцев неожиданно повзрослел и уже несся на свидание со своей постоянной подружкой, чтобы вместе справить Новый год на одной из вечеринок в центральных кинотеатрах.

— Вон Билли Арто! Ура «Дракутским Тиграм»! — завопил Винни, но Билли только проплыл мимо, он опаздывал, он их видел.

— А вы, парни, — вы чего делаете? — уже почти десять, а вы все еще тут посреди дороги выкаблучиваетесь, детство в одном месте играет, вот у меня уже девчонка есть, покеда, сосунки. — Билли был известен под именем Ай да парень. — Ай да парень этот Гас Ригопулос, все пальто в снегу! — крикнул он, презрительно махнув на прощанье рукой. — Скормите его горяченькой ночной птичке! — крикнул он, исчезая в длинной улице, что шла вдоль Текстильного института и снежных полей к мосту на Муди-стрит и к огням центра — туда стремилось много другого народу, катилось много машин, мягко похрустывая цепями, а их красные хвостовые огоньки красиво горели под снегом настоящим Рождеством.

— А вон Иддиёт! — ликующе завопили все они, когда из тьмы нарисовался здоровенный силуэт Джо Биссонетта, который, едва завидев их, тотчас развернул плечи двумя призрачными горбами по бокам от утопшего в груди и выпяченного подбородка и направился к ним мягкой кошачьей походкой. — Вот идет наш большой морпех!