Игрушка Двуликого - Василий Горъ

…В возможность устранения Неддара Латирдана руками его собственного повара Ансельм верил слабо – да, тому удалось отравить графа Грасса и не привлечь к себе внимания. Но это еще ни о чем не говорило – тех, кто кормил первого министра, не контролировал никто, а над головой поваров, готовящих для короля, неотлучно стояли люди Арзая Белой Смерти; то, что ставилось на стол Грассу, ел только он сам, а еду Неддара обязательно пробовали специально обученные слуги; первое отравление Черным Льдом могли принять за удар, а второе – уже нет. Поэтому, дав Рону кое-какие указания по поводу того, что и как должен сделать повар, глава Ордена Вседержителя сосредоточился на задумке, которую обдумывал уже целую десятину:

– Значит, так: завтра утром ты отправишься в Парамскую Обитель…

– Проверять готовность метателей и их обслуги? – понимающе кивнул иерарх, наткнулся на гневный взгляд Ансельма и побледнел: – Простите, что перебил, ваше преподобие!!!

– Два десятка повторений «Смирения» и три – «Покаяния»! После того, как мы закончим, и… в присутствии брата Бенора!

– Как прикажете, ваше преподобие… – смиренно склонив голову, выдохнул брат Рон и затих.

– О чем я говорил? – жалея, что не может видеть глаза иерарха, рыкнул Ансельм, вернулся к столу и осторожно сел.

– О том, что завтра я отправлюсь в Парамскую Обитель…

– Да! Так вот, твоя задача – как можно быстрее отобрать шесть самых подготовленных десятков[9]и проконтролировать, чтобы они были в состоянии собирать и разбирать свои метатели на скорость и с завязанными глазами, а также назначить человека, ответственного за их уничтожение!

– Э-э-э… простите, не понял?

– Мне надо, чтобы в случае малейшей опасности захвата метатели могли сгореть, причем быстро и, по возможности, бесследно. Если не назначить ответственного, то в бою каждый из обслуги будет заниматься тем, что считает более важным, и тем самым подставит под удар наши планы, а в дальнейшем еще и лишит нас небольшого технического преимущества…

– Логично…

– Да ты что?! – язвительно усмехнулся Ансельм, потом заставил себя успокоиться и продолжил: – После того как ты назначишь этих самых поджигателей, проведи несколько тренировок и убедись, что они знают, куда прикреплять сосуд с «Огнем Веры», и в состоянии вовремя им воспользоваться…

– Хорошо…

– Когда ты решишь, что обслуга готова, отправь их с хорошей охраной в Бочаги и Туманный Овраг…

– По три в каждую деревню?

– Да…

– В разобранном виде?

– Естественно!!!

Иерарх кивнул, задумчиво поскреб подбородок и неуверенно поинтересовался:

– Может, имеет смысл везти их с купеческими обозами? Если раскидать отдельные части по разным повозкам, то ни один, даже самый дотошный солдат не поймет, что именно мы везем! Опять же, перевозка по большим трактам позволит нам выиграть время…

Его предложение было не лишено смысла, поэтому Ансельм утвердительно кивнул:

– Отправляй с обозами. Только имей в виду, что на месте они должны быть не позже чем к середине второй десятины третьего травника…

– Будут, ваше преподобие! Даже раньше!

– И последнее – пока метатели будут в дороге, займись подчисткой вейнарских следов…

– Простите?

– Мне надо, чтобы Арзай Белая Смерть случайно узнал о том, что граф Ильмар потратил пять тысяч золотых неизвестно на что!

– А зачем, ваше преподобие?

– Узнаешь. Когда придет время…

Шестой день второй десятины второго травника

…Край кровати больно врезается в ребро вот уже целую вечность. Но я не шевелюсь – любое мое шевеление прервет ее сон и снова бросит в бездну невыносимой боли.

Она спит… Почти два часа… И изредка улыбается во сне. Той самой полузабытой улыбкой, которой нам с Ларкой так не хватает последние лиственя четыре. Хотя нет, нет, не той самой – тогда, в далеком прошлом, когда маму еще не терзала Черная Немочь, ее губы были алыми, словно сок земляники, лицо – круглым и полным жизни, а глаза, синие, как небо в середине травника, лучились ярким светом, как два маленьких, но очень теплых солнышка. Поэтому тогда улыбка получалась совсем другой – доброй, мягкой и такой ласковой, что от ощущения безграничного счастья у меня обрывалось сердце.

Оно обрывается и сейчас. Но уже не от счастья, а от горя: губы мамы давно потеряли цвет и становятся красными только тогда, когда она прокусывает их от нестерпимой боли. Лицо осунулось и похудело, а глаза поблекли и превратились в два черных колодца, в которых безвылазно живут боль и тьма…

…До рези в глазах вглядываюсь в ее лицо и на какое-то время перестаю видеть черные круги под воспаленными глазами, глубокие морщины вокруг рта, между бровей и на лбу, запавшие щеки, капельки пота на крыльях носа и влажные, спутанные волосы. Смотрю – и мысленно благодарю Вседержителя за то, что он, смилостивившись, подарил ей эти два часа забвения.

Благодарю. Истово и долго. А потом забываю о его существовании: едва заметно вздрагивают пальцы, так и лежащие на моей голове, и к моему горлу подкатывает ком: это шевеление лишь только похоже на ласку! И то первое, коротенькое, почти неощутимое прикосновение к волосам, на которое она потратила все имеющиеся силы, тоже было лишь ее тенью. А ведь когда-то она их трепала…

Сжимаю зубы. Изо всех сил. И, стараясь не думать о прошлом, соскальзываю взглядом ниже – сначала на болезненно-тонкую шею, сквозь кожу которой просвечивают синие нити жил, потом – на хрупкие щепочки ключиц, торчащие из-под ночной рубашки, и, наконец, на кисть ее левой руки, лежащую на одеяле. С болью смотрю на вздувшиеся суставы, на безобразные черные пятна, испещрившие когда-то белую кожу, на изломанные, похожие на звериные когти, ногти. И таращу глаза, чтобы удержать навернувшиеся на глаза слезы. Но все-таки не удерживаю – обжигающе-горячие капли скатываются сначала по правой, а потом и по левой щеке…

– Плачешь? Почему? – не открывая глаз, внезапно спрашивает мама.

– Я не хочу, чтобы ты уходила… – думаю я. Или говорю?

Видимо, все-таки говорю, так как она грустно вздыхает и едва заметно пожимает плечами:

– Все уходят. Кто-то рано, кто-то поздно. От этого никуда не деться…

– Я не хочу!!!

– Никто не хочет. Только вот Богам наше мнение не указ…

Я вскидываю взгляд к потолку и с ненавистью смотрю сквозь потрескавшиеся доски, пытаясь углядеть хотя бы тень тех, кто невесть за что получил право решать, кому жить, а кому умереть.

Мама слабо усмехается: