Как далеко ты сможешь пройти? - Джон Маклин

Водитель грузовика, приближавшегося ко мне сзади на скорости чуть меньше ПО километров в час, оглянулся через плечо, чтобы посмотреть, свободна ли полоса, по которой он собирался обогнать другой автомобиль. Когда он оглядывался, его восьмитонная фура, груженная пустыми огнетушителями, слегка вильнула и заехала на обочину. Сзади никого не было. Водитель газанул и перестроился на другую полосу. Если бы он внимательно прислушался, то услышал бы звук разбившейся фары и поворотника. Но он ничего не услышал. И не почувствовал легкий толчок грузовика, переехавшего что-то на дороге. Он не замечал ничего необычного до тех пор, пока через милю его не догнал мотоциклист. Он отчаянно махал ему, призывая остановиться. Водитель грузовика затормозил, думая, что мотоциклист сошел с ума.

Тринадцатилетний Майкл Маккензи сидел на заднем сиденье машины своей матери, которая направлялась на восток, в сторону Сиднея. Скучая, он глядел в окно на пролетавшие навстречу машины. «Ой! Стой!» — крикнул он матери, когда увидел, что на другой стороне дороги взлетели в воздух тело человека и серебристый велосипед. На мгновение картинку скрыл какой-то грузовик. Когда он проехал, мальчик увидел тело, которое катилось по земле и остановилось, врезавшись в ограждение. Его мать ударила по тормозам. Прежде чем она успела спросить сына, что случилось, он выскочил из машины, перебежал через разделительную полосу и подбежал к сбитому мужчине, лежавшему на асфальте. Остановилась еще одна легковушка. Рядом с телом уже стоял откуда-то появившийся священник, готовый провести соборование жертвы.

Затем прибыла полицейская машина из Пенрита. Им позвонили и сказали, что на трассе М4 насмерть сбит велосипедист. Такие звонки, к сожалению, не редкость. На место происшествия была отправлена машина скорой помощи. Когда она приехала, парамедики обнаружили изуродованное тело, лежавшее под ограждением, установленным на участке, где по эстакаде трассу пересекает Кингсвуд-роуд. В стороне от дороги валялся искореженный серебристый велосипед. К их удивлению, я еще дышал. Они погрузили меня в машину, но сомневались, что я переживу 25-минутную поездку до отделения скорой помощи сиднейской больницы Уэстмида.

По словам отца, моими первыми словами в больнице были: «Как там мой байк?» Не помню, чтобы я такое говорил, но это вполне в моем духе. Я души не чаял в этом байке. Мои слова вселили в отца надежду на то, что я выкарабкаюсь. Когда он примчался в больницу после аварии, ему сказали готовиться к худшему. Врачи не рассчитывали, что я выживу.

Самой аварии и первых дней пребывания в больнице я не помню. Первым воспоминанием стало пробуждение в реанимации от того, что мне было трудно дышать. У меня жутко ныло лицо, и я не мог понять почему. Вскоре сознание прояснилось настолько, что я понял, что мой нос и рот закрыты кислородной маской. Боль от давления маски на нос заставляла меня морщиться. Постепенно я начал ощущать остальные части своего тела. Кожа болела так, словно меня с головы до ног тщательно обработали рашпилем. Я поднял руку. Трубки и провода соединяли ее со стоявшими вокруг пикающими приборами. Чем больше я приходил в сознание, тем сильнее становилась боль. Она пронизывала все участки моего тела. Все, кроме ног. Их я не чувствовал. В панике я нащупал кнопку вызова медсестры и нажимал ее большим пальцем левой руки снова и снова, словно выбывший из соревнований участник телевикторины «Своя игра». Сестра вошла в палату через 30 секунд, показавшихся мне вечностью.

— Где мои ноги? — спросил я, как только она появилась в дверях. — Что случилось с моими ногами? Их ампутировали?

— Нет-нет, Джон, они на месте, — сказала сестра. Она откинула простынь и подняла их по очереди, чтобы показать мне.

Я испытал такое сильное облегчение, что отключился.

Большую часть той недели я то приходил в сознание, то снова его терял. Мои повреждения были множественными и тяжелыми, что было вполне естественно для человека, которого переехал восьмитонный грузовик. У меня была серьезная легочная контузия, забрюшинное кровоизлияние, травмы головы, грудной клетки, позвоночника и таза. Я сломал спину в трех местах, таз — в четырех и правую руку — в двух. Кроме того, у меня была сломана грудина и вся кожа была в царапинах и ссадинах от контакта с дорожным покрытием. Когда меня доставили в травмоцентр, мне перелили более двух литров крови. Врачи в отделении скорой помощи разделяли сомнение парамедиков насчет моей способности выжить. Один из медбратьев в отделении позже рассказал мне, что во время отчаянных попыток спасти мою жизнь один из врачей оценил мои шансы как «красное дерево или сосна» — намекая на то, какой гроб придется выбирать. Они были уверены, что у них ничего не выйдет.

Я смутно припоминаю, что в какой-то момент был готов сдаться и умереть. Меня потянуло к вратам смерти. Мне было достаточно всего лишь открыть их и навсегда избавиться от неописуемой боли. Однако я точно помню, что сказал себе: «Я не хочу умирать/Я не хочу умирать!»

Меня окружали близкие друзья и члены семьи. В первые дни мои папа и мама, Марк и Мэрион не отходили от моей койки. Пришла девушка, с которой я в то время встречался. Навестить меня пришел Колин. Смотреть на мое изломанное тело в больничной кровати было выше его сил. У него подогнулись колени и скрутило живот. Он попытался отодвинуться от меня, но не успел зайти за занавеску возле кровати, как его вырвало. Дежурная сестра заставила его самого все убрать.

Кроме того, мой товарищ по команде из Уоррагамбы, Джон Янг, который жил в часе езды от больницы, приходил ко мне каждую неделю, без единого пропуска, в течение четырех месяцев.

Когда мое состояние стабилизировалось до степени, достаточной для транспортировки, меня по воздуху перевезли из больницы Уэстмида в Королевскую больницу Северного побережья — одно из двух лечебных учреждений в Сиднее, где были спинальные отделения. Я смутно помню свист лопастей вертолета. Кроме того, я помню, как при всей серьезности своих травм радовался тому, что впервые в жизни полечу на вертолете. Возможно, эта деталь наилучшим образом объясняет все, что вам нужно знать о моем характере. У моих близких были основания с оптимизмом отнестись к перевозке. В верхнем правом углу моих сопроводительных бумаг была запись: «Выписан с благоприятным прогнозом выживания». Меня официально исключили из списка критических больных. Но, разумеется, не из списка пациентов отделения интенсивной терапии (ОИТ).

После нескольких дней в ОИТ Королевской больницы Северного побережья меня перевели в спинальное отделение. Следующие восемь недель я пролежал на спине, глядя в потолок и считая кирпичи на стене за окном. Из-за уколов морфина, которые мне делали, я находился словно в тумане. Когда мой мозг достаточно прояснился, чтобы понять, где я и почему там нахожусь, я чуть не утонул в пучине страха. Боль была нестерпимой. Лежа в койке, я чувствовал себя так, словно кто-то поджаривает меня паяльной лампой. Врачи перепробовали несколько кроватей разной конструкции, пытаясь найти способ ослабить мою боль, но ничего не помогало. Когда боль становилась настолько мучительной, что я не мог ее выносить, мне увеличивали дозы обезболивающих, которые опять погружали меня в глубокий туман. Началась депрессия. Я понял, почему спинальных пациентов держат под строгим наблюдением. Многие решают, что лучше покончить со всем этим, чем мириться с болью и потерей способности использовать свои конечности. По сравнению с ними мне еще повезло. У меня отнялись только ноги.