Про Бабаку Косточкину-2 - Анна Никольская

Я вытянул шею и заглянул в партитуру: «Людвиг ван Бетховен. Концерт до мажор № 1 для клавира и оркестра».

Но то, что играл красный рояль Котовича, было совсем не клавиром. Это было нечто иное, как собачий вальс! Даже мы с моими немузыкальными ушами это поняли. Я был потрясен.

Тем временем рояль закончил исполнение и, отдышавшись, спросил:

— Ну? Что вы об этом думаете, коллега?

— Это было хорошо, — солгал я.

— Так, так, так?.. — рояль явно напрашивался на комплименты.

— Не так чтобы громко, но и не тихо.

— Ну же! Ну!

— Быстро и в то же время медленно.

— Еще!

— Минорно и мажорно одновременно, что удивительно, — у меня заканчивались слова.

— А кульминация?

— А кульминация была очень кульминационной.

Вдруг крышка рояля радостно распахнулась, и из него выпрыгнул голый по пояс человек.

На нем были фрачные брюки и волосатая грудь, Этот человек схватил меня за локоть и сильно потряс:

— Благодарю вас! Благодарю, маэстро!

Я признателен вам до глубины души! Прошу вас, прошу! — человек потянул меня за собою в рояль.

Не успел я опомниться, как крышка с треском захлопнулась, и я оказался в кромешной темноте. Чиркнула спичка, и я увидел мерцающий огонек свечи.

— Сейчас мы будем пить чай, музицировать и спорить о гении и злодействе, — предупредил меня человек в брюках.

Мерцающий огонь свечи выхватил из мрака его бледное лицо, и мне стало не по себе. Оно было восторженное! Человек протянул мне стакан с чем-то синим.

— Вы пианист Котович? — спросил я, чтобы рассеять сомнения.

— Он самый, коллега. Самый что ни на есть Котович, — радостно засмеялся Котович. — Пианист.

— Вы меня простите, но мне кажется, вы меня с кем-то путаете, — прошептал я, озираясь. — Я не коллега.

С лица Котовича сползла улыбка.

— А кто?

Я отпил из стакана синевы (по вкусу она напоминала шариковую ручку) и сказал:

— Я ваш сосед сверху. Я за хомяком пришел.

— Но у меня нет никаких хомяков! — воскликнул Котович страшным голосом. — Тут храм Музыки!

— Вы только не волнуйтесь, — сказал я. — Понимаете, Фома Фомич пропал. Я нашел горох и подумал, что он сбежал к соседям. Вероятно, он у вас…

— Я по-о-о-онял, — перебил меня Котович и нехорошо прищурился. — Это вас Собаке-е-е-евич присла-а-а-ал…

— Я не знаю никакого Собакевича.

Я пришел сам.

Мне совсем не нравилось, как смотрел на меня Котович. К тому же я уже понял, что Фомы Фомича тут нет, поэтому поспешил на выход. Но пронырливый Котович схватил меня за капюшон и зашептал в самое ухо:

— Передайте Собаке-е-е-евичу, что Котович так просто не сдастся! Не на того напали! Котович еще о-го-го! Котович еще жив, курилка! Котович еще всем пока-а-а-ажет…

Пока я бежал в тупой конец яйца, Котович все кричал. Мне даже стало его немного жалко. Я даже хотел вернуться и немного его успокоить. Но все-таки судьба Фомы Фомича волновала меня немного больше. Я решил покинуть квартиру несчастного пианиста, но поклялся себе навещать его по четвергам.

В двадцать третьей квартире, сколько себя помню, жили супруги Гусевы. Но теперь я уже не был так в этом уверен. Я посмотрел на часы с Микки-Маусом: 20:21. Как странно. Я нажал на кнопку звонка.

Дверь открылась почти сразу — сама.

Вернее, это мне так сначала показалось.

— Здравствуйте, вы ко мне? — раздался голос с пола.

На пороге стоял небольшого роста гусь в чепчике и вязаной кофте. Меня сразу поразили его печальные глаза.

— Так вы ко мне? — в голосе Гуся звучал не вопрос — надежда.

— Я — да, — сказал я и улыбнулся как можно веселее.

— Правда?!

Мне захотелось как-то подбодрить этого Гуся, и я сказал:

— Да! — и вошел в квартиру.

— Вы понимаете, — говорил Гусь, стоя на детском табурете[1] и работая вязальными спицами, — я — гусь.

— Понимаю, — кивал я.

— Я рожден гусем. Быть гусем я сотворен Природой. Я высижен гусыней, моей покойной матушкой, и вылуплен из гусиного яйца.

Я обучен плавать, нырять и летать ровным клином. Быть гусем — мой долг, как гражданина и гуся. Быть гусем — мое право и обязанность, если хотите, перед обществом. Вы меня понимаете, о Мальчик?

Мне было не по себе, что за один вечер меня уже в третий раз называют «о Мальчиком», но я стерпел.

— Да, — сказал я.

— Вот только представьте! — воскликнул Гусь, взмахнув вязальными спицами. — Вы гусь! Вы гнездитесь у водоема, едите червей, или что там едят гуси — я уже не помню, живете с мыслью, что вас зафаршируют яблоками и подадут к рождественскому столу, а вашим пухом набьют подушку, и вместе с тем…

— И вместе с тем?

— И вместе с тем перьев на вас нет.

— Перьев на мне нет?

— Ну, разумеется, на вас, о Мальчик, перьев нет. В данном случае я говорю о себе. Ведь на мне совершенно нет перьев!

Я был удивлен.

— Вы приглядитесь, приглядитесь.

Я пригляделся к Гусю внимательней. На нем была вязаная кофта с высоким воротом и тапочки на босу лапу. Я глянул в зеркальное трюмо, стоявшее у Гуся за спиной. В нем отражалась гусиная попа. Она была совершенно голой.

— Ну? Что вы видите?

— М-м-м-м…

— Вот и я о том же! — Гусь сокрушенно покачал головой. — А вы говорите, что вязание — это не мужское занятие…

— Я так не говорил.

— Но подумали! А что мне еще остается?

Я вынужден жить здесь, в этой двадцать третьей квартире, в этой панельной коробке, среди этих соседей! А ведь некоторые из них даже не вегетарианцы!!