Меч ангелов - Яцек Пекара

Куффельберг рыкнул смехом. Я отметил, что зубы у него здоровые и белые – редко встречающаяся в наши времена особенность.

– Я – всего лишь актер, или, как говорят, комедиант, – сказал он с притворной смиренностью. – И мне тяжело оценить великое искусство. Как и любое искусство вообще. Хотя то, что написал ты, Хайнц, мне нравится. Аааагррррх! – зарычал он снова, обнажая зубы. – Я – Танкред Рыжий, убийца девиц и страх епископов!

– Наоборот, – пробормотал Риттер холодным тоном.

– Ну да, – признался актер миг спустя. – Я погибаю в последнем действии, – пояснил он мне, – но до того там много веселого. Надеюсь, что вы не вырежете слишком многое, а то было бы жаль.

– Я здесь совершенно частным образом, – сказал я, но знал, что он мне не поверит.

Признаюсь, что мой интерес к искусству слова родился исключительно случайно. Конечно, в Академии Инквизиториума мы изучали некоторые современные и древние пьесы, а наши учителя объясняли, как в невинных на первый взгляд текстах отыскивать богохульную ересь. И вы бы удивились, милые мои, узнав, как много может вычитать между строк опытный инквизитор. Но знакомство с современной литературой, со всеми этими драмами, комедиями, поэмами, шутками и гротесками я свел благодаря печатному мастеру Мактоберту. Некогда я сумел очистить его доброе имя от ложных обвинений, выдвинутых завистниками (да-да, встречаются людишки, которые полагают, будто пламя Инквизиции может служить низким целям), – а благодарный печатник в ответ одаривал меня с тех пор издаваемыми им книгами. Их накопилась уже немалая стопка в моей комнате, но чтение доставляло мне в свободные минутки много приятного.

Я, понятное дело, был далек от мысли, что являюсь знатоком художественной моды, но со смирением признаю, что имел некоторое представление о том, какие звезды сияют на небосводе высокого искусства ярче всего. И конечно, вовсе не Хез, несмотря на свою величину, был городом, где творцы оставались желанными гостями. Аквизгран – имперская столица – превосходил нас в этом на голову: может, оттого, что Светлейший Государь и его свита прикрывали глаза на поэтические вольности и на выходки драматургов и художников. А в Хезе, под твердой рукою Его Преосвященства, со свободой творцов было не столь просто. Епископ Герсард полагал, что паяцев, жонглеров и воздушных акробатов вполне хватит, чтобы развлекать его подданных и ввести достаточное количество sacrum искусства в profanum их повседневной жизни.

– Илона? – спросил Риттер, понижая голос. – Уже появилась?

Куффельберг кивнул.

– Ох, да-да. Появилась.

После чего снова возвел очи горе и, прикрыв глаза, продекламировал с чувством:

– Такая кожа, полагаю, должна бы отливать синевой, – пошутил я, но Куффельберг поглядел на меня с укоризной.

– Сейчас сами все увидите, – сказал. – Клянусь, сердце ваше забьется сильнее. Оно так у всех здесь стучит…

Мы оставили рыжебородого актера у ограды, а сами вошли в барак. На сколоченной из досок сцене уже стояли несколько комедиантов, и еще больше их сидело на лавках, дожидаясь своей очереди. Пока что большинство даже не переоделись – а впрочем, в этом-то не было ничего странного, поскольку костюмы недешевы и обычно их надевают во время представлений, а не на репетиции.

Женщину, о которой говорили Риттер и Куффельберг, я увидел сразу. Тяжело было не заметить, ведь меж остальных актеров она сияла, будто солнце. Высокая, с длинными, волнистыми, пшенично-светлыми волосами и алебастровой кожей. Была одета в голубое платье, которое обнажало стройную шею и тесно облегало высокую грудь.

– У вас играет женщина? – с недоверием прошипел я на ухо Риттеру. – Да люди епископа с вас шкуру спустят!

Конечно, до нас доходили вести о столичных театральных новшествах, где женские роли начали отдавать женщинам, но епископ не скрывал, что считает это оскорблением добрых обычаев и что слова женщин со сцены следует произносить выряженным в женскую одежду юношам с высокими голосами. Все для того, чтобы не подрывать мораль публики и не сеять греховные мысли среди паствы.

– Иначе мы не получили бы денег, – шепнул в ответ Риттер. – Глядите, вон ее отец. – Он указал мне на толстяка в черном кафтане. – Уступил капризам дочки… Пусть девушка наиграется театром, пока может, а потом роль получит молодой Вернер.

– Надеюсь, вы ей об этом сказали?

Риттер глянул на меня искоса и ничего не ответил.

– Ага, – кивнул я. – Не завидую вам, ибо выглядит она как дама, которая знает, чего хочет…

– О да. «О женщины, вам имя – вероломство!» – процитировал он мне из своих же трагедий. – Отцом вертит как хочет. Жаль только, что старикан ходит за ней тенью: никто из нас и думать не смеет, чтобы остаться с ней хоть на миг лицом к лицу.

– А она? Была бы не против? – спросил я, поскольку из опыта знал, что женские уловки совладают с любой охраной.

– Да черт ее… ох, простите… знает, – пробормотал он. – Ей уже двадцать, отец наверняка подобрал ей дворянчика с хорошим гербом. Бога-а-атенького, – протянул Риттер тоненьким голоском. – Раньше или позже купит себе зятька.

Илона воздевала руки к небесам и, глядя куда-то вдаль, признавалась Богу в тоске по любимому. У нее был низкий, но приятный голос и – если только мое грубое ухо верно различало – прекрасная дикция. Остальные актеры стояли, глядя на нее, будто на икону, а юноша рядом даже прикусил кончик высунутого языка.

Я улыбнулся.

– Кровь – не водица, – сказал. – Гляньте на того парня, – незаметно указал на юношу.

– Йоханн Швиммер, – хихикнул Риттер. – Нынче на сцене они изображают пару влюбленных, и я готов биться о заклад, что он продал бы душу дьяволу… о, простите… – глянул он на меня обеспокоенно, но я промолчал, – …лишь бы искусство стало реальностью.

– И у него есть хоть малейший шанс?

– Да какое там! – Риттер махнул рукою. – Он ведь оборванец. Живет, снимая угол у друзей. Старый Ульрик скорее прикажет его убить, а ее – запереть в монастыре.

– Ульрик? И как там полностью? – спросил я.

– Ульрик Лойбе, – сказал Риттер. – У него три магазина и склад в порту. Богатенький старикашка… Получить бы такую Илонку, чтобы грела постель, – и денежки старикана, чтобы грели кошель… Эх, мечты! – Он театрально воздел глаза к потолку.

– Вижу, вы сентиментальная натура, – сказал я ему ядовито.

– Сантименты сантиментами, а жрать и трахаться нужно, – ответил он, пожав плечами. – Да и разве не говорит Писание: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю»[1]? А уж поверьте, с нею я размножался бы, насколько хватало бы сил, днем и ночью. Да и за наполнением тоже дело б не стало. И наполнял бы не землю, само собой.