Рысюхин, ты что, пил? - Котус

честь Брусничкина, не равного к нему прислали для переговоров, а юнца несмышлёного, тем самым его на тот же уровень опустив.

— Да не было там переговоров никаких!

— Я знаю. Ты знаешь. Те, кто языками треплют — тоже знают, но им это не мешает.

— Хммм… Это на такое простое дело и то два взгляда⁈

— Если бы два! Вот лови третью сплетню: дескать, Рысюхины настолько поиздержались, что уже слугу содержать не могут, сами письма возят. И четвёртая есть, и пятая, и восьмая. Поверь — ты и трети того не придумаешь, что у скучающей бабы под причёской зародиться может. И ничего ты с этим не сделаешь — не запретишь ни фантазировать, ни фантазии свои разносить по округе. Если, конечно, не прямые клевета и поношение, тогда и в суд можно, но такое редко бывает. Ты — не сделаешь, а твоя репутация — может. От неё зависит, каким рассказам скорее и больше поверят, что подхватят и дальше понесут, а что похоронят.

— А если…

— А если в лоб дать не так, не там и не тогда, как нужно — то можно наоборот, самую злую сплетню поддержать, дескать, не на ровном месте он так взбесился, значит, есть там что-то. Да, кстати, ты в курсе, что я с осени уже, оказывается, тяжко болен, чуть не при смерти?

— Да ты… Да как…

— Успокойся, это по мнению кумушек наших. По поводу опять-таки твоей осенней поездки. Решили некоторые, что я уже тебе понемногу дела передаю, поскольку помирать собрался. Ну, это не новость. Лет так тридцать назад — или больше? Дай прикину… Да, где-то тридцать три-тридцать четыре года тому, было что-то похожее. Сурепкина дочку свою в пятнадцать лет отправила учиться делопроизводству и бухучёту в училище, обычное, не магическое. Ну, кумушки тогда понесли то же самое: болеет, при смерти, дело передавать готовится… Короче, за осень ей уже и болезни придумали, и договорились между собой, какие тому признаки видны. Так им эта тема понравилась, что про вторую — мол, дочка её понесла в малолетстве и поехала позор прятать — и думать забыли. Зимой уже судачили только о том, доживёт она до свежей травки или раньше уйдёт к тотему, чем снега сойдут. Вот только та не померла ни весной, ни осенью, ни через год. Большую часть тех сплетниц пережила, и сейчас живёт, и ещё и меня пережить готовиться, стервь старая, сорняк живучий да неистребимый!

— Погоди, ты про старую Ванду Сурепкину? Которая приходила скандалить, что я к её внучке пристаю и все заборы вокруг их участка «пометил», как кошак какой безмозглый, дура старая⁈ У неё ещё дочка в леспромхозе у графа работает?

— Она самая, да. А дочка её, которая главбух в леспромхозе — как раз та, что учиться ездила.

— Очуметь, прости богиня…

— Да, дамское общество у нас такое. Ты с девушкой на танцах за руку подержался на десять секунд дольше, чем надо — а они уже в своих сплетнях в тот же вечер вас обручили, к утру поженили, а в обед разругались, пока за ваших детей наследство ваше делили. И не красней мне тут, не красней. А по сторонам смотри внимательнее и не попадайся! Главное, из одежды ничего не забудь в гостях, из белья особенно. Кхм… Последнюю фразу я не говорил, а ты не слышал, ладно?

— Ты о чём вообще?

— Вот-вот. Кстати, ещё одна сплетня, насчёт твоей поездки к Брусничкиным, самая живучая — что ты к дочке его ездил на смотрины.

— К какой ещё дочке⁈

— К третьей, к Розе, — батя ехидно усмехнулся на этом уточнении.

— Да её ещё только двенадцать, она дура полная и страшная, как похмелье после «бураковки»! Конопатая, морда круглая, вся розовой какой-то шерстью поросла!

— И где же и когда ты, охальник, её ВСЮ на предмет шерсти осмотреть умудрился⁈ Шучу я, шучу, не вскипай, а то слюной захлебнёшься от возмущения.

— А ты не ржи так, а то, вон уже Воронок оглядывается, не то завидует, не то конкурента высматривает!

Вот так вот коротая время за разговорами и ненавязчивым обучением мы и коротали время до темноты. Заночевали, когда уже стемнело в деревне Кукушкино, не доехав до места вёрст пять-шесть, но дальше двигаться уже возможности никакой не было. Благо, староста спать ещё не ложился, а на ужин нам хватило запасов, прихваченных в «Прикурганье». Первый, такой длинный, полный впечатлений и воспоминаний день поездки закончился.

Глава 3

Утром встали вместе с семьёй местного старосты, на рассвете. Завтракать не стали, я пошёл запрягать коня, а папа остался в доме отыгрывать пьесу «Как рассчитаться за ночлег, не уронив себя и не обидев хозяина». Один настаивает на оплате, другие отказываются принять «хоть копейку» упирая на «законы гостеприимства» и так далее, и тому подобное. При том, что обе стороны заранее примерно знают, каким будет расчёт. Я не спеша запряг Воронка, заново упаковал то, что разворошил батя, когда доставал оплату, погрузил всё, что снимали вечером и вернулся в дом доложить о готовности как раз к концу представления. Деньгами, разумеется, рассчитываться за услугу между равными (староста оказался таким же не титулованным шляхтичем, что было ожидаемо) недопустимо, но цену знали все.

В итоге сошлись на «дружеском угощении» в виде полуштофа «Клюковки» хозяйке и трёх бутылок нашего тёмного пива хозяину. С учётом того, что такая бутылка настойки в розницу шла по цене от двух с половиной до трёх рублей, пиво по шестьдесят копеек, а ночлег в комнате на двоих в сельской гостинице обошёлся бы рубля в два вместе с конюшней — то вроде как и переплатили. Но поскольку надо было «высказать уважение», да и бутылка с нашей гербовой этикеткой наверняка попадут на праздничный стол и на глаза гостям, сделав нам рекламу — то и нормально вышло. Окажись староста простолюдином — он с женой ушёл бы ночевать в другом месте, а батя заплатил бы ему те самые два рубля, и все бы остались довольны. С другой стороны, если бы пришлось напрашиваться на ночлег в дом титулованного шляхтича — то тому же барону пришлось бы «дарить» отдельные угощения ему, жене и «к столу», а уехать без завтрака могло быть сочтено за оскорбление. Это я в рамках «обучения жизни» по папиному наставлению прокручиваю происходящее в разных вариантах. Потом в пути расскажу ему, а он укажет на ошибки, если таковые будут, и добавит те варианты, что я упустил.

Вот, тоже, интересный момент. На метрическую систему мер перешли («к счастью» — как уточнял при каждом упоминании этого мой дед) давным-давно, но вот традиции жеж! Если пиво отпускать полулитрами и литрами привыкли давно и почти сразу, то с более «благородными» или крепкими напитками не всё так просто. До сих пор в ходу штоф винный, он же «осьмеричный», он же «большой», в полтора литра с хвостиком и штоф водочный, он же «десятичный», он же «малый» — этот несколько меньше, чем один и три десятых литра. Ну, и полуштофы, соответственно — ноль семьдесят восемь и ноль шестьдесят три литра примерно. Что характерно, метрическая мера тоже в ходу, и ещё как! Но штофы и полуштофы используют для напитков «ручной работы», с семейных предприятий, а если с фабрик — то для продуктов, выпущенных ограниченной партией или по какому-то поводу. А вот «казёнка» и вина с винзаводов идут в бутылках в половину и три четверти литра. Путаница некоторая есть, но зато по названию тары сразу понятно, о каком классе напитка идёт речь. Точнее, о том, на какой класс он претендует — и с частных винокурен бывает идёт тот ещё «шедевр».

Во второй день перегон был сравнительно небольшой, чуть больше сорока пяти километров. Правда, останавливались по дороге возле каждого места, где торговали спиртным, на вынос ли, в разлив ли — и везде батя оставлял образцы продукции в зависимости от уровня заведения. Тем не менее, в Березино приехали засветло и я, как только определились с ночлегом, побежал смотреть на Березину. Всё же первая большая река, которую увижу своими глазами! Плиса, Рова, Менка (не так, на которой древний Менск стоял, другая), Уша — всё реки не сильно широкие, порой больше на ручьи похожие. Нет, та же Уша, что вьётся по речной долине как ненормальная, в половодье заполняет её всю и выглядит мощно. Или Рова местами разливается болотистыми просторами в версту шириной, но это всё не то, это или временно, или не речка даже. Про Плису, на берегу которой наш новый дом стоит и говорить нечего. К северу от Смолевичей был небольшой торфяник, который местные жители выкопали и выгребли весь, до голого песка, оставив огромную грязную яму. Граф наш терпел-терпел такое безобразие, а потом приказал выровнять берега и сделать озеро. Заполняли его из речки, и заняло