Шипы и розы - Лана Каминская

– Вы это потеряли? – услышал он голос мистера Пайка и поднял голову. В руках смотрителя была небольшая книга в потёртом коричневом переплёте. – Вы обронили на лестнице.

– Благодарю, – учтиво ответил Тим, взял книгу и, сжав ту крепко пальцами, вышел в ночной туман.

Кэбмен щёлкнул кнутом, и лошадь зацокала по одинокой мостовой, освещаемой редкими фонарями.

спустя три дня

Чай тем утром оказался совсем невкусным. А всему причиной было молоко. Какое-то оно было жидкое, будто разбавленное. За чаем последовали пережаренные гренки и прогорклое масло. И завершился завтрак совсем уж на грустной ноте: липовый мёд засахарился, лорд Андервуд в сердцах грохнул серебряной ложечкой о фарфоровое, цвета сливок, блюдце, выдернул заправленную за воротник салфетку и швырнул её на стол. Тяжёлый стул был отодвинут, и лорд Андервуд с трудом и тяжёлой отдышкой поднялся и вытер рукавом вспотевший лоб. Невысокого роста, грузный и в возрасте около пятидесяти лет, хозяин поместья, насчитывавшего около пяти веков истории и пару раз перестраивавшегося, посмотрел на стоявшие в углу у стены напольные часы, недовольно крякнул, увидев точное время, и пробурчал:

– Хоть к ужину-то куропатка будет сносная?

– Я попросила Джонатана лично проследить, чтобы птица оказалась самая свежая, – ответила лорду Андервуду его супруга, женщина лет тридцати семи, одетая в платье насыщенного коричневого цвета с бледно-желтыми полосками. Её длинные золотистые волосы были элегантно собраны на затылке, шею украшала тоненькая нитка желтого, в тон полоскам на платье, жемчуга, а ухоженные руки – кольцо с крупным цитрином, сверкающим на солнце.

– Первое письмо за восемь лет, – проворчал лорд Андервуд, вытащил из кармана жилета сложенный вчетверо листок бумаги, ещё пахнущий сумкой почтового служащего, развернул и в который раз за утро пробежал глазами по тексту. – Это же надо. Первое письмо.

– Я рада, что это наконец случилось, – произнесла супруга, подлив себе чая в чашку.

– А я вот не решил ещё, радоваться или уже сейчас начинать готовиться к худому. Тим не из тех, кто легко изменяет своим принципам. Восемь лет избегал меня, затаил какую-то глупую обиду, даже отужинать вместе отказывался, а о его выходках я вообще молчу... И тут вдруг решил расщедриться и заявиться домой. И не на пару дней, а пока не наскучит. Очень подозрительно.

– Твою подозрительность легко развеять, – мягко улыбнулась леди Андервуд. – Тимоти прибудет завтра вечером, вы пожмёте друг другу руки, а дальше ты расспросишь его, что и как, и поймёшь, стоило ли то письмо твоих нервов и сегодняшней бессонницы.

– У меня где-то хранился отличный бренди, – пробормотал хозяин, хлопая себя руками, словно бутылка пряталась прямо в карманах.

– Вот в разговоре по душам и проведёте вечер. А я обещала почитать миссис Мерит ту пьесу, которая с большим успехом шла весной в театрах Лондона, поэтому не буду вам мешать и проведу вечер у неё в гостях. Джонатан меня проводит.

– Хотелось бы, чтоб всё было так, но на душе всё равно неспокойно, – проворчал Андервуд, пристроив руки за спиной и сцепив их в замок. – Не верю я в добрые намерения своего сына. И не уговаривай. Не верю. Что-то он вытворил и хочет сообщить раньше, чем мне доложат другие. Или, не дай бог, обрюхатил какую-то девицу и не знает, что с этим делать. В общем, – Джейкоб Андервуд разомкнул руки и щёлкнул лакею пальцами, чтобы тот нёс трость и шляпу, – хорошего от этого визита ждать не следует. Так пусть хоть куропатка порадует. Ты проследишь?

Хозяйка Девонсайда снова мягко улыбнулась и прислонилась спиной к высокой спинке стула, на котором сидела. Не привыкшая спешить, леди Андервуд разгладила складки на платье, провела пальцем по каёмке фарфоровой чашки и посмотрела в окно. Там, за прихваченными по сторонам портьерами в мелкую нежно-голубую незабудку, за распахнутыми оконными створками, начинался розовый сад.

Розы цвели самые разные, но больше всего Малеста Андервуд, урожденная Жданович, любила жёлтые. Цвета солнца, которого ей так не хватало на острове. И это ещё лорд Андервуд пошёл супруге навстречу и поселился с ней не в поместье на западе, а на юго-востоке, ближе к морю, в Девонсайде*. Но даже здесь поздняя осень и зима были тусклыми и холодными – Малеста приказывала слугам не жалеть дров и комнаты отапливать основательно, а весной и летом облегченно выдыхала, радуясь тёплым дням, ветру с запахом моря и набухающим розовым бутонам, которые торопились распуститься и порадовать очаровательную хозяйку огромного дома.

Первая супруга лорда Андервуда умерла десять лет назад, оставив мужу все личные сбережения и сына. Именно благодаря ей Джейкоб Андервуд никогда беден не был, но покутить любил, делал это часто, а после смерти жены совсем загулял. Одна из долгих весёлых ночей и привела его в скромный театр в Сохо, в котором в тысячный раз ставили «Гамлета» в упрощённом варианте для недалёкой и разношёрстной толпы.

Череп в руке принца датского по обыкновению веселил всех собравшихся в душном зале. Но основное внимание было привлечено к разносчику крепких напитков цвета абрикоса, но с привкусом соломы. Их передавали по рядам, по цене никто не торговался, выпивалось все залпом, а там уже и занавес опускали, и довольные окультуренные горожане спешили по своим комнатенкам, разбросанным по плохо освещенным районам большого города, а на утро совсем ничего, кроме вкуса выпитого, не помнили.

Лорд Андервуд в ту ночь выпил столько, что уснул. Уснул прямо там, где и сидел: в середине предпоследнего ряда. Даже бряцающие по обе стороны стеклянные бутылки и гомон толпы его не разбудили, а разбудила худая женская рука, принадлежащая незнакомой Джейкобу женщине, которая, когда все разошлись, робко тронула подвыпившего зрителя за плечо и, стоило тому открыть глаза и промычать нечто нечленораздельное, поманила за собой.

С ног Андервуд свалился уже в гримерке. И прямо на ту самую даму, которая и увела его из пропитанного запахами пота и дешёвых сигар зала. Проснулся Джейкоб уже на укрытом тонким покрывалом сундуке, в котором актёры театра хранили свои дешёвые костюмы, и за окном уже вовсю светило солнце.

Далее последовала череда путаницы: незнакомая Андервуду женщина пыталась объяснить, как он на том сундуке оказался, а Джейкоб – понять, почему же его взгляд так прикован к этим серо-голубым глазам и роскошным золотистым локонам, а ещё губам, больше похожим на лепестки роз, только-только распустившихся и ещё не познавших ножа садовника.

Следующим же вечером Андервуд снова был в театре. Снова терпел безвкусную интерпретацию великой трагедии, неприятные запахи вокруг и подвыпившую публику. Но стоило белокурой красавице показаться на сцене, как Джейкоб обо всём позабыл, снова вдруг почувствовал себя молодым и даже разволновался, словно был мальчишкой, которому предстоит сделать первое в своей жизни признание в любви.

С признанием, однако, Андервуд торопиться не стал. Вначале прислал корзину роскошных белых роз, потом ещё одну и только потом постучал набалдашником трости в дверь гримёрной, и спустя секунду вошёл в комнату хозяйским шагом под громкий визг полуголых актрис.