Женское время, или Война полов - Эдуард Тополь

Да, если первые три дня Катрин была в шоке, с ужасом разглядывала себя в зеркале, думала о самоубийстве, следила за сообщениями о новых ожогах, а на работе избегала сочувствующих взглядов коллег, которые обращались с ней столь осторожно, словно ее переехала машина, то на четвертый день ее вдруг совершенно перестали интересовать эти разговоры об инопланетных пришельцах-палачах, статистика их новых жертв и вообще вся эта муть под названием «нью-йоркская грудная лихорадка». Она даже начала испытывать тайное превосходство над этими миллионами нью-йоркских женщин, которые каждую ночь трясутся от страха в ожидании ожогов. Словно она уже вышла из зоны обстрела и оказалась в другой, безопасной зоне, где какая-то странная сила подняла и напружинила ей левую грудь, развернула плечи, сделала ее взгляд дерзким и острым, а походку — уверенной и стремительной. И теперь не она, а мужчины стали отводить глаза при встрече с ее глазами. Но — тут же и возвращались взглядами к ее фигуре. Катрин и раньше никогда не носила бюстгальтеров, считая, что ее грудь не нуждается ни в каких подпорках. Правда, на второй и на третий день после того ужасного исчезновения правой груди она, отправляясь на работу, все-таки надела лифчик, заполнив ватой пустоту в правом колпачке. Но это было глупо и унизительно, все равно все — даже прохожие на Мэдисон-авеню — знали, что там, справа, у нее ничего нет. Или ей казалось, что вся Мэдисон-авеню пялится на нее, когда она идет на работу? Нет-нет, это так и было! Ведь газеты, радио и телевидение уже круглые сутки кричат о новых жертвах космических ожогов, и, конечно, все мужики теперь пристально всматриваются в фигуры встречных женщин. Особенно тут, на востоке Манхэттена.

Однако на четвертый день Катрин не надела бюстгальтер. И не потому, что он, к ее изумлению, стал ей тесен. А потому что вообще — ну вас всех к черту! Прохожих, пялящих на нее глаза, сотрудников редакции, обращающихся с ней как с больной СПИДом, ученых, с умным видом разглагольствующих по телевизору о «лучах из космоса», и следователей ФБР и Секретного сервиса с их телефонными звонками и дурацкими вопросами, не вспомнила ли она еще что-нибудь из событий той ночи… Да, к черту вас всех! То, что у нее есть — ноги, задница, шея и полубюст, — вот оно! А чего нет — так и нет, и горите вы все голубым огнем, если вас это шокирует! Вчера Катрин даже нарочно надела блузку, которая обтянула ее так, что левая грудь просто торчком выперла на фоне совершенно плоской правой половины торса.

И тут это случилось. Буквально на второй минуте ее пути на работу Катрин обнаружила, что на всей Мэдисон-авеню нет мужика, который не оглянулся бы ей вслед. Да, именно ей, Катрин, а не какой-то грудастой девице с двумя пышными сиськами за пазухой! Спешившие на работу молодые клерки, бизнесмены в своих авто и лимузинах, шоферы такси, продавцы газет и горячих «хот-догс» — все поворачивали головы ей вслед, и при этом вовсе не жалость к ней, «инвалидке» и «жертве», была в их глазах. А — оторопь. Словно своим демонстративным, с обтянутым полубюстом, выходом на Мэдисон-авеню, как на авансцену нью-йоркской жизни, Катрин бросила вызов не только тысячелетнему стереотипу мужского представления о женской красоте, а потрясла его. Потрясла настолько, что, придя в себя, эти же мужики выражали свои ощущения с запоздалой, но типично мужской прямолинейностью.

— Фью-и-фить! — присвистывали одни.

— Ни фига себе! — бормотали другие.

— Ву-а-ля! — восхищенно цокали третьи.

Катрин шла по Мэдисон-авеню, как кинозвезда. Утреннее солнце «индейского лета» и жаркое мужское внимание заливали ее тело такой сексуальной энергией, что, казалось, эта энергия лучилась вокруг нее, как нимб, и волнами катилась перед ней вниз по авеню, заставляя даже идущих далеко впереди мужчин тревожно оглядываться, а потом, увидев Катрин, хлопать своими дурацкими и еще ничего не понимающими глазами. И — замирать на месте…

Никогда прежде, даже на рождественском конкурсе красоты в «Блу тауэр», Катрин не испытывала такого головокружительного успеха.

— Шик!

— Cool!

— Отпад!

Но — это было вчера, четвертого октября. А сегодня густой серый дождь накрыл город. Плащи скрыли женские фигуры. Зонтики и стекающие с них потоки воды отгородили людей друг от друга. И Катрин опять превратилась в ординарную прохожую, до которой никому нет дела. Но наверно, когда она добежит до «Голубой башни», там, внутри здания, все изменится. Еще в вестибюле она снимет плащ, и все это похотливое мужское стадо тут же свернет себе шеи, а их взгляды будут опять пожирать ее вызывающе одногрудую фигуру. А наверху, в «Стиле и дизайне», мужчины под любым предлогом будут, как вчера, тормозить у ее стола, нести всякую якобы остроумную чушь (старательно избегая темы космических ожогов), а сами — пялиться своими жадными зенками на ее левую грудь с торчащим, как острый ниппель, соском. Господи, как она презирает их всех! Презирает и хочет…

Цоканье копыт по мостовой прервало ее мысли. Катрин замерла на месте. Вверх по авеню ехали два конных полицейских. Они были в сапогах, плащ-накидках и с пластиковыми обертками на фуражках. Но не полицейские заставили Катрин затаить дыхание, а их кони. Два крупных, каштановой масти коня, несколько тяжеловатых, но зато с такими широкими и мощными, как боевой панцирь, крупами! Высокие сильные ноги, крутой изгиб шей, коротко стриженные гривы, уши торчком, влажные от дождя морды, сливовые глаза, пар из ноздрей.

Катрин никогда так пристально, в упор не рассматривала лошадей. И никогда не сидела на лошади, хотя этот подонок Рик несколько раз уговаривал ее поехать в конюшни парка Ван-Кортланд, где его родители держали какого-то немыслимого арабского скакуна. Но скорее всего это был типичный для Рика треп — арабский скакун наверняка оказался бы старой клячей. И вообще Катрин была равнодушна к лошадям. По семейной легенде, ее отец в детстве, восьмилетним мальчиком, занимался конным спортом, но однажды его тихая учебная лошадь без всяких причин понеслась галопом, сбросила его, он упал и сломал себе ногу. Нога, конечно, срослась, но с тех пор отец не подходит к лошадям, а уж посадить на лошадь единственную дочь — об этом не могло быть и речи! Девочкой Катрин умоляла его купить ей хотя бы пони, ведь почти у всех их соседей в Лонг-Айленде, пригороде Нью-Йорка, есть настоящие лошади! Но вместо коня отец купил ей добермана, потом попугая величиной с орла, потом — двух павлинов, а потом… Потом и лошади, и павлины перестали интересовать Катрин, потому что ей исполнилось четырнадцать лет и ее стали интересовать совсем иные твари.

Но теперь Катрин вдруг увидела и почувствовала, что лошадь — это не просто красивое и мощное животное, пригодное для верховой езды. Это еще что-то. Что-то притягивающе родное и близкое. Как родственник, потерянный в раннем детстве и неожиданно возникший из небытия.

Катрин стояла на тротуаре, глядя вслед полицейским и слушая удаляющийся цокот копыт по мокрому асфальту.

А затем повернулась и стремительно пошла домой. Она точно знала, чего она хочет, это было сильнее даже самого острого сексуального возбуждения, и никакие мысли о работе не могли остановить ее, вернуть в «Стиль и дизайн». Не поднимаясь в свою квартиру, она спустилась лифтом в гараж и уже через десять минут неслась в своей бежевой «ауди» вниз по Ист-Сайду, к Мидтаун-туннелю. Хотя «грудная лихорадка» уже заполнила основные нью-йоркские магистрали машинами с бегущими из города женщинами, в сторону Лонг-Айленда еще можно было проскочить. При въезде в туннель Катрин видела в руках у торговцев газет свежие «Пост» и «Дейли ньюс» с аршинными заголовками о новых жертвах ночных ожогов, но она даже не купила газету — ее это уже не интересовало. Уплатив за туннель, она прибавила газ и помчалась на восток по скоростному шоссе «Лонг-Айленд экспресс-уэй».