Рыцарь идет по следу! - Родион Белецкий

– Поговоришь или нет?

– Ладно, – сказала мама устало, – поговорю.

Рома стоял в коридоре, перед дверью в спальню родителей. Там, за дверью, решалась его судьба.

Слышался мамин голос. Она говорила ровно, на одной ноте. Папа отвечал односложно: «бу», затем снова: «бу», и опять: «бу».

Вдруг какие-то мамины слова вывели папу из себя, потому что он затараторил быстро-быстро и даже один раз перешел на крик. Рома явно услышал слова «невеждой останется…». Мама что-то ответила, и стало тихо.

Рома отошел от двери на несколько шагов и остановился. Нехорошее предчувствие росло, а надежды становилось все меньше.

Дверь открылась. В дверном проеме появилась мама. Она выглядела очень усталой.

– На этой неделе отвезу твои документы.

Рома расплылся в улыбке.

– Зайди, – добавила мама, – отец хочет с тобой поговорить.

Папа стоял напротив работающего телевизора. Он всегда смотрел телевизор стоя. Говорил, что много сидит в офисе. Рома никак не мог к этому привыкнуть. Одинокая фигура перед горящим экраном вызывала у него странные ощущения. Тем более папа любил смотреть кулинарные программы. Он говорил, что они его успокаивают.

Когда Рома вошел в комнату, на экране пожилой повар бросил на сковородку кусок рыбы, и брызги масла взметнулись вверх.

Папа, продолжая следить за тем, как ловко повар шинкует лук, сказал:

– Одного я тебя не пущу. Тебя Толя Маленький будет возить.

Толя Маленький был папиным личным шофером.

– А кто будет возить тебя? – спросил Рома.

Но папа не ответил. Сделал вид, что не слышал вопроса. Рома не выносил, когда его игнорировали. Лучше бы начали ругать, наказали. Когда близкий человек устраивает бойкот, цедит слова, не смотрит тебе в глаза – это очень скверно.

Дореволюционное здание театральной школы было похоже на огромный, построенный на берегу корабль. Словно море отступило далеко назад, а корабль так и не смогли спустить на воду. Он осел, покрашенные стены потеряли яркость. Стыки между кирпичами стерлись. Большие четырехстворчатые окна стали со временем мутными, хотя уборщица еженедельно надрывалась, пытаясь вернуть им прозрачность. Издалека школа выглядела величаво. Вблизи тоже.

Машина, на которой приехал Рома, остановилась неподалеку от массивного, на четырех кирпичных столбах крыльца.

Толя Маленький собрался выйти и открыть Роме дверь, но тот закричал:

– Я сам, сам!

Он без помощи выбрался из машины и направился к крыльцу, где стояли мальчики и девочки, которые, как и он, прошли прослушивание. Здесь он опять увидел Еву Иванову. Она говорила, активно жестикулируя. Гремели на руках яркие пластиковые браслеты.

– …нам надо держаться вместе! Понятно?!

– А что такое? – не понял Рома.

Ева посмотрела на Рому свысока, как футболист высшей лиги смотрит на болельщика.

– Мы, новенькие, должны держаться вместе, – повторила она. – Против стареньких.

– Старенькие? – не понял Рома.

Ева закатила глаза, мол, какая тупость.

Объяснил все Роме мальчик по фамилии Иоффе:

– Из нас класс новый делать не будут. Мы все, сколько нас здесь есть, пойдем в театральный класс, который уже есть. Дополним его. А там, по слухам, нам не рады…

Иоффе закончил говорить и потер пальцами красные веки.

Роме расхотелось заходить внутрь школы. Он не ожидал такого поворота событий. Он посмотрел на отъезжающую машину. Сидящий за рулем Толя Маленький даже не обернулся.

Отступать было некуда.

Крепкий мальчик по фамилии Сенин, читавший на прослушивании «Василия Теркина», выступил вперед:

– Я хочу сказать, что у меня второй разряд по греко-римской борьбе.

– Ты это в школе скажи, своим новым одноклассникам, – отозвалась Ева Иванова.

– И скажу, – пообещал Сенин, но как-то не слишком уверенно.

– Холодно стоять. И звонок уже был, – вмешалась в разговор Алла Мирославская. Она подняла на Рому свои черные глаза, и Рома понял, что… Вернее, ничего он не понял. Для него словно никого больше не осталось на школьном крыльце, и вообще на свете. И даже в ушах у Ромы словно начал играть радостную музыку какой-то сумасшедший оркестрик. Как же он не обратил на нее внимание при прослушивании? Это самая красивая девочка, которую он видел в своей жизни!

Мирославская отвернулась, и все закончилось. Оркестрик смолк. Рома снова стоял среди неуверенных в себе, но бодрящихся ровесников.

– Пошли, – сказал новенький по фамилии Мицкевич, снимая с головы шерстяную шапку с черепом. – Нечего стоять.

И они пошли.

В вестибюле новеньких оглушил плач. Ревел худой мальчик. Казалось, от рева дрожала вся его незначительная фигура. Это был рев без слез, понуждающий окружающих к панике, как сирена перед бомбежкой. Мальчик надрывался все время, пока новенькие раздевались. Алла Мирославская уже собралась подойти к мальчику, как тот вдруг резко перестал голосить и обратился к товарищу:

– Во как могу.

Товарищ пожал плечами:

– У нас в классе все заплакать по команде могут. Вот засмеяться нормально – это никто не умеет.

Худой мальчик хмыкнул:

– Засмеяться? Да запросто!

И он демонически захохотал.

Мирославская попятилась. Рома и остальные новенькие убедились, что они в театральной школе.

Вдруг один из их группы – конопатый мальчик в меховой бейсболке – сказал:

– Не, мне здесь не нравится.

Он развернулся и решительно направился к выходу, сумка на длинном ремне била его по ногам.

– Меньше народу – больше кислороду, – громко сказал Сенин.

Роме не понравилось восклицание Сенина, ему было жаль конопатого. На прослушивании тот громко, самозабвенно читал Шекспира, чем удивил и рассмешил всю комиссию. Читал «Быть или не быть». Увы, не быть ему теперь в театральной школе.

Рома и его новые товарищи вошли в раздевалку, отделенную железной решеткой от изогнутого коридора. Тут же в раздевалке появилась низенькая женщина в очках с чудовищно толстыми стеклами. Она встала неподалеку и стала смотреть, как ребята снимают с себя верхнюю одежду. Новенькие смутились. Глаза женщины быстро-быстро двигались за стеклами, как пираньи в аквариуме.

– Здравствуйте, – сказал этой женщине Иоффе.

– У нас воруют в школе, – холодно сказала она и добавила: – Меня зовите тетя Лена.

Больше она ничего не сказала и вышла из раздевалки вместе с ними, убедившись в том, что они не залезли в чужие карманы.