Пардес - Дэвид Хоупен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В последний день в Бруклине мы с Шимоном укатили на велосипедах в парк Бруклин-Бридж, расположенный в считаных милях от нашего района. Ехали в основном молча, изредка останавливались попить и передохнуть. В парк приехали к вечеру, солнце садилось в воду, небо стало ярко-фиолетовым, в воздухе пахло летом.
– Ну вот и приехали. – Отчаянно потеющий Шимон вытерся полотенцем и повязал им голову. – Можно тебя спросить?
– Валяй.
– Тебе не страшно?
– Уезжать? – По воде шла парусная яхта. Корпус легко покачивался на волнах. При виде качающейся яхты меня настиг невыразимый приступ морской болезни.
– Нет. Я хочу начать все сначала.
– Сколько мы с тобой знакомы?
– С садика.
Шимон оставил попытки вытереть пот.
– И я твой лучший друг?
– Да, пожалуй, – медленно ответил я.
– Я вот что думал.
– Что?
Он теребил пейсы.
– Прощаться с сефер[41] легко.
– О чем ты?
– Когда мы заканчиваем сефер, читаем “хадран алах”. Мы вернемся к тебе, и ты вернешься к нам.
– Или хороним свиток.
– Да, – согласился Шимон, – если свиток испорчен.
– То есть ты хочешь сказать, что к свитку Торы привязан больше, чем ко мне?
– Нет, – уклончиво ответил он. – Я хочу сказать, что в случае с сефер мы знаем, что делать. Мы знаем, что снова увидим этот свиток.
– А со мной…
Он пожал плечами.
Я устремил пустой взгляд на реку, тускло серебрившуюся в сумерках.
– Ясно.
– Прощаться вроде как трудно, а вроде как и нет, – не унимался он. – Не знаю. Ты вроде и сам не очень грустишь?
Арье Иден, подумал я. Шиур рава Глика. “Тора Тмима”. Боро-Парк. Бруклин. Нью-Йорк. Соединенные Штаты. Олам ха-зе[42]. Вселенная.
– Нет, – признался я с очевидным отсутствием смущения.
– Наверное, потому что ты обычно грустишь. – Шимон вспыхнул. Меня охватило желание уйти, ускользнуть в сумерки и больше никогда с ним не встречаться.
– Как думаешь, ты вернешься? – наконец спросил он, нарушив молчание, змеей прокравшееся между нами. Потом я часто спрашивал себя, что он имел в виду. Бруклин? Нашу дружбу? Религиозность? И не понимал. Все это было связано, все означало одно и то же.
– Нет, – ответил я, – вряд ли.
Мы посидели еще немного, глядя, как ночь опускается на мост, потом забрали велосипеды. Всю дорогу до дома мы ехали молча – из уважения к всеобъемлющему молчанию. Свернули на свою улицу, помахали друг другу на прощанье и расстались.
С тех пор я видел Шимона всего один раз.
* * *
Флорида встретила зноем, обдавшим нас в тот самый миг, когда автоматические двери аэропорта раскрылись, выпустив нас наружу, в выхлопные газы, на солнце, жаркое, как лихорадка. За считаные минуты, что мы дожидались такси, я вспотел так, что одежда прилипла к телу. Как примерный бруклинский мальчик, я был в белой рубашке с длинными рукавами, заправленной в мешковатые черные брюки, белые нити цицит[43] плясали возле моих колен. Я чувствовал себя как Шимон и потел, потел.
До нашего района оказалось ехать недолго. Нам не терпелось увидеть новый дом, мать понукала таксиста – он говорил на ломаном английском и пропускал повороты – ехать быстрее. Последние несколько недель я только и слышал от нее, что Зайон-Хиллс великолепен: новенькие дома, в которых живут доктора, юристы, банкиры – “специалисты”, как называла их мать, приметы ее жизни до отца. И все равно разинув рот глазел на особняки в несколько этажей, поле для гольфа, спортивные автомобили, небрежно припаркованные на мощеных подъездных дорожках.
Мать опустила окно и указала на какое-то здание:
– А это старшая школа!
“Тора Тмима” занимала крохотный разваливающийся двухэтажный дом, асфальт перед ним растрескался, туалеты вечно засорялись, некрашеные стены доедала плесень, классных комнат было пять с половиной – с половиной, потому что, если позволяла погода, шиуры у девятиклассников проходили на крыльце, смотревшем на парковку. Эта же гигантская школа разительно от нее отличалась. Высотой в добрые пять этажей, вокруг баскетбольные площадки, зеленые полноразмерные футбольные поля, глиняные теннисные корты.
– Правда, изумительно? – Мать прильнула к окну, в голосе ее слышалась непривычная восторженность.
– Не так чтобы хеймиш[44], – еле слышно пробормотал отец, не разделявший маминых восторгов, и добавил, вглядываясь в дальнее футбольное поле, на котором голые по пояс игроки, толкаясь, гоняли мяч: – Похоже на гойскую частную школу.
Наконец, несколько раз заехав не в те переулки, наш водитель отыскал Милтон-драйв. Мы свернули на нашу улицу и сбавили скорость, высматривая дом номер 599.
– Вон он, – махнула мать и добавила, заметив, что таксист округлил глаза: – Нет, не тот огромный, а напротив.
Соседний дом, на другой стороне улицы, и правда был огромный: на сдвоенном участке высился особняк красного кирпича в смутно-тюдоровском стиле с большими витражными окнами, балконом, смотрящим на подъездную дорожку, гаражом на три машины и четырьмя автомобилями. Я в машинах не разбираюсь, но одна из них точно была “ауди”.
– Вот это да, – сказала мама, – ну и двор.
Бассейн олимпийского размера я увидел лишь мельком: отец решил, что хватит нам глазеть на соседей (“Дом как дом, и зачем им столько комнат?”), и велел таксисту остановиться у нашего более скромного жилища.
Восхищения новым домом не ослабил даже гигантский особняк соседа. Мне сразу понравился наш новый дом – уютный, одноэтажный и существенно просторнее того, в котором мы жили прежде. Плиты подъездной дорожки выцвели и растрескались, трава побурела от зноя, перед домом росли две пальмы, а на заднем дворе я с удовольствием обнаружил маленький бассейн, бортики которого густо облепили бледные ящерки.
– Ну как тебе, Арье? – нервно спросила мама, когда мы, выгрузив из машины вещи, замешкались на подъездной дорожке.
– Здорово, – совершенно искренне ответил я. Впервые на моей памяти меня переполняло летучее счастье, я радовался, что так далеко уехал от старой жизни.
* * *
Наскоро поужинав яичницей, мы несколько часов разбирали коробки, двигали мебель, переносили всевозможные вещи из одного угла комнаты в другой и обратно и