Мефодий Буслаев. Тайная магия Депресняка - Дмитрий Емец

– Видишь ли, у нас особая машина. Если я ничего не путаю,она была взорвана восемнадцать лет назад в Намибии… – заметила ведьма.

– Но это же грустно! Сидеть там, где когда-то… – поежившись,сказала Даф.

Улита мрачно посмотрела на нее.

– Этого ты могла бы не говорить, светлая! Но если другихрадостей все равно нет, а вместо эйдоса в груди высверленная дырка, в самыхгрустных вещах можно найти немало утешительного.

Даф спохватилась.

– Прости!

– Пока прощаю, – отвечала Улита, особо подчеркивая голосомслово «пока».

Даф достала флейту, погладила ее, такую родную и привычную,грустно посмотрела на мундштук и спрятала. Ей хотелось играть, но не здесь же,не в резиденции мрака. Когда несколько тысячелетий подряд играешь по три часа вдень, это становится не просто привычкой, а болезненной потребностью.

– Светлая, ты похожа на курильщика опиума! – сказала Улита.

– Почему?

– Только они с такой тоской нюхают мундштук.

– Я его не нюхала!.. Ну спасибо, что ты так думаешь! –сердито ответила Даф.

Недавно восстановленное стекло на парадной фотографии стапервых бонз мрака (снято на торжественном обеде в честь Варфоломеевской ночи,Арей третий слева в верхнем ряду) треснуло сверху вниз.

– Здесь не говорят «спасибо»! Думай, где ты! – напомнилаУлита, с удовольствием наблюдая на стекле еще одну трещину, на этот разгоризонтальную.

Мефодий услышал скрипучий смех Чимоданова. Петруччо смеялсяредко. Только когда кто-то умирал, или ломал ногу, или происходило нечтоподобное.

– Что за смех в зрительном зале? Разве кто-то уже повесился?– холодно поинтересовался Меф.

Чимоданов смутился и перестал смеяться. Он и сам не смог быобъяснить, что его насмешило, и это тревожило.

Мамай распрощался и уехал. Петруччо, которому нужно быловстретиться с приятелем, увязался с ним, захватив свою коллекцию монет. Зудукапристроился в рюкзаке за его спиной. Наученный горьким опытом, Петруччо обшарилего карманы и вытащил две газовые зажигалки, гильзу от автомата, два охотничьихпатрона и пузырек, набитый спичечными головками. Лишенный своих сокровищ,Зудука, однако, не выглядел расстроенным. Шмыгнув носом, он зловеще нырнул врюкзак и потянул шнурок, затягивая горловину.

– В правом ботинке у него была заначка! Петарды или что-то вэтом духе. Грохнет их в метро или по дороге, – сказал Меф, когда Чимодановуехал.

– Откуда знаешь? – удивилась Даф.

– Интуиция! Я видел, как он ехидно косился на ботинок, когдаПетруччо выгребал зажигалки.

Даф как-то странно уставилась на него.

– А почему Чимоданову не сказал? – быстро спросила она.

– Да ну… С ним невозможно разговаривать. Он все время «я» да«я». Да так прочно садится, что и не собьешь его. Начнешь с ним говорить очем-то абстрактном, скажем, об Атлантиде. И что в результате? «Я, говорит, вАтлантиде не был». И снова о себе… Нет уж! Против зануды, как против лома,единоборства не работают.

– Все равно надо было сказать про петарду, – сомневаясь,сказала Даф.

– Что я тебе, Тухломон, доносить на кого попало? –возмутился Меф.

– Это был бы не донос, – возразила Даф.

– А что?

Даф провела языком по нижней губе, точно пробуя ее на вкус.

– Ну не знаю… гражданская сознательность, например.

– Гражданская сознательность – это когда узнал, чтотеррористы хотят взорвать пункт приема стеклотары и, не беспокоя милицию, самнавалял им ручкой от лопаты. А по мелочам капать – это называется стукачество,– убежденно заявил Меф.

Улита хихикнула. Она подняла трубку черного телефонногоаппарата, стоявшего некогда в штабе Ленинградского фронта, и проверила, неприлип ли к микрофону подслушивающий суккуб, превратившийся в чешуйку перхоти.Это был старый распространенный фокус.

– Ты отстал от жизни, Меф! Теперь все гражданскаясознательность. Учись у передовых стран! Там все капают друг на друга, какржавые краны! Дети – их хлестнули по мордасам майкой, когда они заявились домойпьяные в пять часов утра. Родители – соседка шокирует их, выходя за почтой в розовойпижаме. У них безногая старушка дорогу переползет в неположенном месте – на неесразу десять звонков в полицию: мол, старая уголовница царапает ногтямидорожное покрытие, портит пейзаж и путается под колесами у джипов. Каждыйдолжен отвечать за свои поступки. Лигул, помню, все умилялся на совещании, какэта сознательность поднимает нам показатели, – сказала она.

– Как-то мы отвлеклись от главного. Бедный Чимоданов едет, ав рюкзаке у него вредоносный башибузук с петардами, – напомнила Даф.

– Ну не такой уж Зудука и вредоносный! – сказал Меф. –Недавно я просыпаюсь, а он сидит у меня на подушке и смотрит грустно, будтотоскует. Даже ножами метательными не заинтересовался. А их в стене штук шестьторчало. Есть у меня привычка ножи в стену кидать и вешать потом на них всякуюерундовину. И вообще не знал, что ты такая правильная.

Даф грустно помолчала, побарахталась немного в неприветливыхобъятиях совести и решительно сказала:

– В том-то и дело, что я перестаю быть правильной. И этоменя огорчает.

– То есть?

– Я… э-э… должна кое в чем сознаться.

– Сознавайся. Скидка выйдет.

– У Зудуки была еще одна заначка. В рукаве. Салют на шестьракет… Ну или как он там называется, когда много раз бабахает?

Меф уставился на нее с удивлением.

– Откуда ты знаешь?

– Ну все-таки я страж света… – сказала Даф не без гордости.

Она и сама не знала, почему не предупредила Петруччо просалют, который точно был опаснее петард. То ли потому, что Чимоданов еепорядком достал, то ли потому, что Зудука, как существо отчасти одушевленное,тоже имел право на свободу выбора.

– Мне не совсем понятна одна вещь. Почему самый страшный,самый невосполнимый вред подобное причиняет подобному? То есть суслик вредитсуслику, орел орлу, а человек человеку? Нет, понятно, что и друг другу онивредят, но самим себе гораздо больше, – заметил Меф.