Между панк-роком и смертью - Трэвис Баркер

Перед отъездом из Чикаго я отключил электричество в доме своих двоюродных братьев. Два раза. Я все отрицал, но они знали, что это я, – такого не было, пока я у них не появился. Когда папы не было рядом, я творил что хотел, и мне хотелось узнать, что еще мне сойдет с рук. Как далеко я смогу зайти? Думаю, мама знала, что эти неприятности из-за меня, но никогда не говорила папе, потому что знала, что последствия будут ужасными.

Мама готовила отменные итальянские блюда, например ньокки и маникотти. И если я хорошо себя вел всю неделю, она поощряла меня пудингом из тапиоки – мы с отцом его очень любили. Примерно с десяти лет мне разонравилось мясо. Не из этических соображений – не думаю, что в том возрасте я на самом деле понимал, что ем корову или свинью. Мне просто не нравилась его текстура. Но я не хотел обидеть маму и не мог выйти из-за стола, пока моя тарелка не опустеет, так что мясо из тарелки я прятал в карманы, а потом тайком выбрасывал. Иногда я забывал про него и так и клал одежду в стирку. Тогда мама расстраивалась: «Что это мясо делает в стиральной машине?»

Каждый вечер мы ужинали в пять часов: мы с сестрами уже возвращались из школы, папа с работы, и мы все вместе садились за стол. Однажды папа не пришел домой. Мама немного подождала, а потом забеспокоилась и стала обзванивать больницы: «К вам не поступал Рэнди Баркер?» Мы боялись, что он попал в аварию на своем «Харлее», потому что он гонял как бешеный (по крайней мере, когда я с ним не ездил). И, конечно же, он и правда упал с мотоцикла, но упрямо не хотел звонить домой, чтобы мы узнали, что он в больнице.

Мама ненавидела этот мотоцикл: она до смерти боялась, что папа на нем разобьется. Иногда она выкатывала его во двор и вешала на него табличку «Продается». Папа говорил: «Черт побери, что ты делаешь? Это мой байк. Ты его не продашь». Конечно, он любил свой «Харлей-Дэвидсон».

В другой раз папа опоздал на ужин, и нам позвонили из больницы: «У нас ваш муж, Рэнди Баркер. У него случился сердечный приступ. Хотите приехать в больницу?» Но папа не хотел, чтобы мы приезжали: он настаивал, что у него всё хорошо, и отказывался идти к кардиологу. Папа всегда был как кремень.

Когда я учился в пятом классе, в нашем районе был парень, у которого во дворе был хаф-пайп. Я хотел у него покататься, и он поставил мне условие: или я научусь играть «Master of Puppets» группы Metallica с начала до конца, или он не пустит меня кататься с ним и его друзьями. За полторы недели я снял партию Ларса Ульриха и получил пропуск на тот задний двор.

Сначала я катался на старых скейтах своих сестер – таких маленьких, оранжевых и пластиковых. Потом родители купили мне скейтборд «Камикадзе» в магазине «Прайс Клаб», потолще и пошире. На этой доске я стал учиться делать трюки, но она была такая простецкая, что настоящие скейтеры поднимут тебя на смех, если появишься с ней в скейт-парке. Местный скейт-парк «Апленд Пайплайн» находился примерно в получасе езды на машине. Иногда папа меня туда возил. Там катались профессионалы. Мой первый настоящий скейтборд был без бренда, зато потом я покупал доски всё лучше и лучше. После этого я получил доску «Вижен Сайко» и с ума сходил от «Пауэлл Перальты». Мне так нравилось кататься на скейтборде, что я начал продавать барабаны и тарелки из своей ударной установки, чтобы достать денег на новые детали для скейта. Тогда никто из моих друзей не играл на музыкальных инструментах, так что я не знал никого, с кем можно было бы создать группу.

Мы облазили все соседние районы в поисках хороших мест для катания и хороших бордюров для трюков. Примерно в это время мы с моим другом Мэттом начали курить: мы подбирали не до конца сгоревшие окурки и курили их, чтобы испытать головокружение. Нам казалось, что мы такие крутые: мы целый день катались, а потом сидели и болтали о том, у кого какой трюк получился, и курили окурки.

Рядом с нашим домом был склад «Пик-энд-сейв» – распределительный центр магазина уцененных товаров, – и на участке была канава, в которой мы иногда катались. Это было очень популярное место у скейтеров, но оно было за забором, так что приходилось открывать ворота или снимать их с петель. Каждые две недели папа возил нас с друзьями к этому складу, что было просто супер, – он так рьяно поддерживал меня в занятии скейтбордом, что закрывал глаза на то, что мы вторгаемся на частную территорию. Мы загружались в наш «Бьюик» 79-го года с шестью-семью друзьями, а доски клали в багажник. Когда мы туда приезжали, в канаве уже каталось двадцать-тридцать человек. Иногда появлялись копы – они арестовывали людей, если тем не удавалось быстро унести ноги. Папа не стал бы ломать ради нас забор, но к бегству от полиции относился спокойно.

Катание на скейтборде – потрясающее занятие. Нам всегда казалось, что у скейтеров лучший вкус во всем. Я снова и снова пересматривал фильм «В поисках Энимал Чина». У меня на стенах висели постеры со скейтбордистами, я слушал скейт-рок 24/7[3]: я хотел полностью погрузиться в скейтбординг. Я не хотел носить ничего, кроме одежды для скейта: тогда в моде были длинные шорты, у которых нижняя половина была из другой ткани. Но они были чертовски дорогими, поэтому мама мне сама такие сшила. Мы купили ткань в магазине, а потом мама сделала их со своей подругой Твайлой, швеей. Мама никогда в жизни не пила и не курила, а Твайла курила постоянно. Если я приходил из школы и ощущал в доме запах сигаретного дыма, это значило, что у нас в гостях была Твайла, а у меня будет куча новых шорт.

Я писал фразы типа «скейт или смерть» или «скейт и жизнь» или названия групп вроде Faction на своих кедах, обычно фирмы «Vision Street Wear». Я редко носил крутую обувь, но однажды мама с папой купили мне новые «Эйр Джорданы». (Родители такие классные: всегда тратили на меня последние деньги.) Как-то раз я был в местном заведении «Бэйкерс», где подавали буррито, – за доллар и 7 центов можно было купить буррито, картошку фри и напиток. Пришли какие-то восемь чолосов и отняли у меня «Джорданы». Домой я ехал на велосипеде босиком. И больше никогда не хотел себе «Джорданы».

Родители хотели, чтобы я как можно больше занимался музыкой. Я пел в мадригальном школьном хоре три или четыре года вместе с сестрами, и там было довольно весело. Какое-то время я брал уроки игры на фортепиано – это единственный инструмент, на котором я учился играть, кроме барабанов: приходилось заниматься каждый день. Я катался на скейте на улице, а мама кричала: «Трэвис, иди домой, пора играть на фортепиано».

Я очень стеснялся: играть на барабанах было намного круче, чем на фортепиано. Это не настолько «мужской» инструмент. Когда я играл на ударных, я был круче всех. Я делал вид, что не слышу маму, или говорил друзьям: «Это она не мне, это сестре»[4]. Однажды моя сестра Рэндалай вышла на улицу и сказала, что мне пора заниматься фортепиано. Я так разозлился, что бросил скейт с рампы и попал Рэндалай прямо в ногу. А потом я испытал угрызения совести – не ее вина, что я ненавидел фортепиано.