Привет, Галарно! - Жак Годбу

Жак

Р. S. Если тебя интересуют книжки, напиши мне на открытке «да», и я тут же их вышлю.

Может быть, это действительно самое важное письмо, кто знает? Но его Рембо в итоге стал коммерсантом, как, впрочем, и я. Славная у меня компания! Мне нужно было бы прислушаться к словам Жака, начать вкалывать, но надо всем витала чертова, проклятая судьба, и она решила в своей тупой головушке: Галарно никогда не станет этнографом, географом, антропологом или китаеведом, а если захочет отправиться в путешествие, то почитает журнал «Нэшнл джиогрэфик».

К тому же стояла поздняя весна, грянувшая неожиданно, как боль в пояснице, и оттепель, которую мне не забыть. После долгой снежной зимы посветившее два дня солнце подарило нам Венецию с ее каналами, стоками, лагунами и водами. Подвалы превратились в ванные, катки — в бассейны.

В воскресенье — пока я сидел дома — ликующий, словно малое дитя, папа умчался на озеро испытывать среди льдов свой «Вагнер III». Ему нужно было проверить, как корма перенесла зимние холода. Высохшее под холстиной дерево еще не разбухло, и одной рукой он опорожнял содержимое лодки, а другой крутил руль. За двести шагов до берега лодка вдруг пошла ко дну, подобно тому, как в кино тонет трехмачтовое судно. Кораблекрушение произошло со скоростью таблетки аспирина, растворившейся в стакане воды. Папины друзья вытащили его живым с помощью старого плота, державшегося на бочках из-под масла. Папа был бледным, посиневшим от холода, он извивался как угорь и орал во все горло. Его напоили горячим джином и натерли горчицей, затем укрыли пледами из конской шерсти. Папа не трезвел целых десять дней, а затем у него началось воспаление легких.

Больше живым я его не видел. Я лишь помню его вздымавшуюся вверх сильно обветренную, с потрескавшейся кожей руку. По ней будто шли мурашки. Когда его доставали из воды, у меня не было возможности с ним поговорить: на берегу вокруг него столпилось много народа, как будто мухи слетелись на мед. Бедный папа! Он мог бы прожить по меньшей мере еще сорок лет, будь проклята та весна! Иногда мне хочется остановить смену времен года, сти. Затормозить, подпереть колесо деревяшкой, взорвать их привычный ход. Счастье, которое переживал папа, обустраивая свою лодку, было сродни ликованию гомосексуалиста, заключенного в мужскую тюремную камеру. Папин корабль и был им самим. На самом деле один не мог выжить без другого.

Я бросил колледж в среду, накануне папиных похорон. Артур встречал меня на вокзале, мы оба заплакали. А Жак был даже не в курсе, с ним невозможно было связаться, он находился где-то в Испании. По дорогое домой Артур не проронил ни слова. Мы заперлись в спальне. Мама распорядилась выставить тело в красной гостиной, где приторный аромат цветов смешивался с более тонким запахом шоколада. Она предпочла наш лом залу ритуальных услуг: дома-то ей не нужно было специально одеваться. Она не пошла в церковь. Нас туда привел Альдерик. Ведь папа был его сыном, единственным сыном, которого Альдерик не мог бросить.

Когда я вошел в церковь и встал за гробом, на щеках у меня был пушок. А после отпевания у меня уже росли усы. И я навсегда завязал с колледжем, сил больше не было, все, я поставил на нем крест, и никаким учебникам меня уже было не пронять. И дело тут не в умственных способностях — просто мне хотелось движения, прикосновения к вещам и общения с людьми.

Ладно. Довольно сюсюкать и выводить череду слезоточивых слов шариковой ручкой «North-rite»[5]. Твердый шарик, нежные слова. Сти! Бред какой-то.

К

Армия из картонных спичек? Торсы восковой белизны, зимняя униформа, синие головки, высокие головки в красном футляре: Thank you, спасибо, Come again, до свидания, Close Cover Before Shrinking, опустите головку, прежде чем чиркнуть. — Мне три дюжины. — Это коробки по двадцать пять? — Прошу напечатать на них мое имя золотыми буквами, а еще лучше — внутри, таким образом моя фамилия окажется в сотнях карманов твидовых, в клеточку, кожаных и кашемировых пиджаков — от Монреаля и Нью-Йорка вплоть до Иллинойса. Еще вчера я продал спички одному сборщику мусора, на грузовике которого красовался оранжевый номер из тех краев, это была почти что вывеска, на которой было больше букв, чем цифр (я уже и не помню каких). Бардак. Дырявая моя голова.

—Надо есть рыбу.

—А какая польза? В смысле, что это дает?

—Или принимать фосфор.

—Он у меня — на стрелках часов.

—Так, мне пора.

—Можно я прочту вам стихотворение?

—В следующий раз, я спешу.

—Значит, я прочту его чайкам.

—А что они тут делают?

—Они слетаются с реки на хлеб и отбросы. В полете они красивы, как бумажные самолетики, но на земле видно, что они — хищные, дерутся из-за ошметка колбасы, стараясь ухватить его своими желтыми клювами.

—Я вернусь в следующий четверг.

—Они развлекают детей, и от этого торговля лучше идет, так что я не жалуюсь. Пока!

Вообще, я не большой любитель чаек. Больше всего мне нравятся голубые сороки. Я еще к ним вернусь, когда у меня будет время, если сумею разобраться в своих бумагах, записях, фотографиях, квитанциях, счетах, черновиках, мыслях, словах, стихах. Они как груда песка: высыхают и постепенно осыпаются на солнце и ветру. Сегодня третий день августа, и жарит так, словно включили монастырское отопление. На темном асфальте шоссе возникают миражи — деревья, цветы, машины, тюки, дети, кипящий лук. И только на краю поля, под сенью гигантского вяза, спит на четырех ногах, как на четырех кольях, наша лошадь Мартир: у Мартира, должно быть, полные ноздри мух и с боков стекает пот. Я не устаю вытирать ладони о фартук и понимаю, что без холодного пива мне ничего не написать. Скотская страна! То жар, то хлад, середины нет, ей-богу. Плевать мне на Жака Картье[6]. Как бы я хотел увидеть Джонсона[7]или Лесажа[8]посаженными на кол, но все, чего они заслуживают, в смысле, жить здесь — полный маразм! Я бы приказал их посадить на египетский крест[9], да и то только потому, что по натуре я не злой. Но бывают дни, когда у меня кровь приливает к лицу, подобно ударяющей в нос горчице: мы слишком сильно любили, слишком много прощали, но так жить нельзя, а уж тем более писать книгу.