Привет, Галарно! - Жак Годбу

Но вот на дворе новый век. И что же? В России слово «шестидесятничество» приобрело едва ли не пренебрежительный оттенок, да и вышедшие из шестидесятников «прорабы перестройки» ныне, кажется, мало у кого в чести. Французские «soixante-huitards»[1]состарились и потеряли свое влияние на молодые умы. США вернулись на милитаристский путь. В Квебеке то и дело раздаются голоса в пользу пересмотра результатов «тихой революции». Кажется, повсюду на Западе и Востоке безраздельно господствуют «рыночные ценности». Однако вряд ли кто-либо из живущих по обе стороны Атлантики решится утверждать, что солженицынское выражение «жить не но лжи» (на каком бы языке оно ни звучало) безнадежно устарело. Напротив, в сегодняшнем мире оно живо как никогда. И в этом — непреходящее значение «Привет, Галарно!». Ведь его герой — квебекский паренек Франсуа Галарно, торгующий хот-догами в монреальском предместье в 60-х, — бунтует против того же, что волнует души тех, кому сегодня 25. Общество массового потребления, сколь привлекательным бы оно ни казалось, увы! — неизбежно убивает в людях человеческое начало, а в молодости с этим, пожалуй, труднее всего согласиться.

Лишенная какой-либо назидательности, написанная в форме дневника (до «блогов» было еще далеко), на небольшая книжка — не что иное, как еще один вариант «исповеди сына века». Галарно, как сказали бы сегодня, явно не из породы «виннеров», он подсознательно ощущает себя «лишним человеком», и поиск собственного места в жизни (а его цель — стать писателем) станет для него испытанием. Но не есть ли это вечная тема», которая неизбежно встает перед каждым новым поколением? Кем быть? Быть или иметь? Конечно, немало тех, кто предпочитает последнее. Но есть (и всегда будут!) те, кому важно «быть». Им-то и адресован роман Ж. Годбу.

Написанный ярко и сочно, с использованием молодежного сленга и опорой на «рваный» синтаксис, этот роман напоминает «patchwork»[2], сочетая причудливым образом, казалось бы, несоединимое. Черты критического реализма уживаются с сюрреалистическими мотивами, возникающими в потоке сознания героя, рекламные тексты — с пародией на них. Ирония и сарказм, а местами и острая социальная сатира переплетаются с лирическими описаниями северной природы, частью которой чувствует себя герой, а в романтическом любовном чувстве проявляется все богатство его безоружной и трепетной души. Какой чуткий читатель не отзовется на искреннее, исповедальное слово?

И наконец, последнее, о чем необходимо упомянуть, — это речь Галарно, в которой стоит выделить две особенности. Во-первых, присутствие изрядного количества англицизмов, свидетельствующих о сильном влиянии англо-канадцев на все стороны жизни франко-канадского населения того времени. Во-вторых, использование автором квебекской (устной) формы французского языка, для которой характерны собственные, отличные от языка Франции, образная система и синтаксис. Одна из ряда ее особенностей — так называемая бранная лексика, которая, в отличие от русского языка, в Квебеке связана исключительно с религиозной сферой. Упоминание Бога всуе, а вместе с ним — и церковной атрибутики, и поныне относится к разряду табу. Самое употребительное междометие в устах Галарно — «Hostie» (сокращенно — «stie») буквально означает: «просвира». Однако для современного россиянина «просвира» — скорее анахронизм и уж никак не рифмуется с проклятием. После некоторых колебаний я все же решила оставить в переводе его фонетическую форму — «сти». В конце концов, подумалось мне, российскому читателю не помешает знание еще одного крепкого словца, тем более что именно оно, повторяясь на все лады, является в романе заключительным. За ним следует финальная точка.

Но что все-таки значит это самое «сти»? Не есть ли это возглас, идущий прямо из квебекской души, которая, как и любая другая душа на нашей Земле, любит, негодует, тревожится и все же не теряет надежды...

Людмила Пружанская

Привет, Галарно!

Морису Надо из Сен-Анри

Чтобы открыть Америку,

Колумбу понадобилось окружить себя сумасшедшими.

И посмотрите, во что вылилось это безумие

и как нет ему конца.

Андре Бретон.

ТЕТРАДЬ НОМЕР ОДИН

У

Скажу вам прямо: после полудня лучше не пытаться писать книги. В том смысле, что трудно сосредоточиться, когда у тебя под носом — очередь покупателей. Сегодня в ней в основном стоят туристы из Америки. Характерно, однако, что они прибывают в Прекрасную провинцию[3]через, как принято здесь выражаться, «гостеприимное» Онтарио и я, наверное, их первый квебекец, первый native[4]. Среди них — трогательно до чертиков! — находятся такие, что пытаются обратиться ко мне по-французски. Ну я и даю им возможность побыть смешными. Особенно их не поощряю, но и не мешаю им. Я так скажу: если американцы изучают французский в школе и потом, приехав сюда в августе, пытаются на нем изъясняться, это их полное право. Всегда хорошо проверить, применимо ли не деле полученное образование. Что касается меня, то цена образованию, которое получил я, грош в базарный день. Мне довелось убедиться в этом, когда я искал работу, наблюдая мир и пытаясь найти счастье.

И это не вопрос ума. Я думаю — это мое личное мнение, — что дело не в том, насколько ты умственно развит. Если я и забросил учебу, то потому, что не видел в ней никакого толка. Занятия не значили для меня ровным счетом ничего, они были словно церковные статуи: с застывшим взглядом, запыленные, безразличные к отголоску моих застенчивых покашливаний. Книги были бессмысленными, черная доска — серой, моя голова - пустой, как бутыль кетчупа на прилавке, которую опорожнили за три дня. И дело не в том, что я терял способность думать: просто ее сменяла скука, она ширилась и занимала все свободное место, подобно нагретому в лабораторной пробирке газу. Я старался вложить всю душу, все силы, но без толку! Если бы не Жак с Артуром, я и вовсе бы на знал, куда себя деть.

Впервые в жизни папа позволил своим «кровососам» разъехаться в разные стороны: Артур — в семинарию Святой Терезы, Жак — во Францию, а я. Франсуа, останусь в Монреале. Понятное дело, не могли же мы все разом махнуть в Европу! Платил за это Альдерик, у папы и денег таких не было. И все же я бы с удовольствием съездил в компании Жака в эту самую Францию, поглядели бы ГШ вместе на Елисейские Поля!

Мои отметки ухудшались с каждым месяцем. При гаком темпе я вряд ли мог дотянуть и до третьей четверти. По воскресеньям я приходил домой, но весь день сидел один в своей комнате. Так же одинок я был на улице, в кафе и в кино. Тогда я впервые стал осознавать, что, живя друг для друга, мы тем не менее не научились дружить. Знакомые были, всякие там балаболки, задающие вопрос вроде: «Ну, как успехи в школе?» Однако все было не так, говорить было не о чем, и я тихо помалкивал, вернувшись домой из колледжа в семь часов вечера.