Что ты видишь сейчас? - Силла Науман

Но я никогда не звонила. Мне всегда казалось, что я возвращалась с этих встреч слишком поздно, и я не знала, что мне еще сказать, кроме тех слов благодарности, которые уже произнесла. Для меня отец уже был бесконечно далеко, зато дома Анна лежала в моей кровати и ждала меня. Как только я переступала порог, она вставала и готовила чай с медом, приговаривая, что это помогает заснуть, однако редко пила его сама. Пока мы разговаривали, ее чашка оставалась нетронутой, а ложась спать, Анна выливала чай в раковину.

На следующее утро после встречи с отцом я ощущала облегчение. Город казался обновленным, каким и должен быть город. Недостижимый и большой, манящий, бесконечный.

* * *

Я вышла из поезда в Стокгольме и не узнала город. Было увядающее августовское утро. На Центральной улице и Васагатан стояло марево ушедшей жары, воздух на Хеторгет пропитался запахом гнилых фруктов. Каштаны в Хумлегордене переливались всеми цветами радуги. По небу плыли растрепанные облака. Знакомые улицы, звуки, витрины — все казалось чужим, изменившимся, словно покрытым невидимой пеленой.

Мы с Анной уезжали очень довольные собой — ведь мы сделали все возможное для этой поездки, — с ощущением, что можем и не вернуться. В полупустых рюкзаках лежало только самое необходимое. Нам не хотелось брать с собой ничего лишнего, поскольку мы все собирались купить по дороге. Мы уезжали вдвоем, у нас были общие мечты и уверенность друг в друге, а большего и не требовалось. Вместе мы были непобедимы, как богини свободы.

Но домой мы вернулись поодиночке, каждая своей дорогой. Чужими друг другу. Соперницами.

Я приехала первой, бесцельно бродила по городу, и мой рюкзак был словно налит свинцом. Квартиру уже сдали, однако новая жиличка сказала по телефону, что не против нашего возвращения. В комнате Анны никто не поселился, а мою она через неделю собиралась освободить, потому что с кем-то познакомилась летом и ее планы изменились. В табачном магазине на улице Кунгсгатан повесили новый телефонный аппарат, оттуда я и звонила. В трубке я услышала голос девушки, снимавшей квартиру. Я резко повесила трубку, потому что не в силах была говорить. Продавец пристально смотрел на меня. Своим рюкзаком я довольно сильно задела стойку с газетами и, толкнув дверь, выплюнула жвачку на его коврик.

Дрожащими руками я открыла замок и вошла в квартиру. Моя комната была закрыта, новая соседка разговаривала по телефону. Дверь в комнату Анны приоткрылась, свет из окна струился на пол. Не раздеваясь, я обошла кухню, ванную, маленькую гостиную с книжными полками и синим диваном. Я двигалась тихо и быстро, сердце стучало. Казалось, если протянуть руку, можно потрогать пелену, почувствовать ее. Под ней все было по-старому, но сверху она покрылась тонкой ледяной коркой.

Я вернулась домой, но на самом деле оставалась далеко. Я была все та же, но изменилась. Я стояла на ковре в своей квартире и одновременно тряслась в вагоне поезда, бродила по залитым солнцем пляжам, пропадала в зеленых объятиях горных склонов.

Коровы мычали и гремели бубенчиками. Тихая, застывшая гостиная перевернулась, и я оказалась в пыли на краю горной дороги. Коровьи копыта стучали по камням, жужжали мухи, вымя лопалось от молока. Я лежала на обочине без одежды, посреди мусора и окурков.

По пути в горы в салоне машины невыносимая жара, все трясется, каждый раз, когда машина тормозит или наезжает на камень, я валюсь набок. Скрежещет коробка передач, собака царапает острыми когтями сиденье между нами. Пасть открыта, язык дрожит у моей щеки. Пахнет псиной и руками Томаса, сидящего за рулем. Пальцы у него длинные и загорелые, ногти чистые и коротко подстриженные. Сине-зеленые дельфины кусают друг друга за хвост, тихонько вращаясь вокруг запястья. Совсем скоро синяки проступят на моих руках и ребрах. Сначала почти черные, потом станут бледнеть, переходя в зеленый, желтый и, наконец, кремовый цвет. Каждый день я смотрю, как они увеличиваются под рубашкой, неровные, похожие на трупные пятна.

Боль, которую он мне причинил, не уйдет еще долго, до самой осени, она будет терзать душу, лишая по ночам сна, как хищная опасная рыба, притаившаяся в уголке сознания и выжидающая своего часа. Удары хвоста этой рыбы вызывали ноющую боль, так ноют мышцы после тренировки в спортзале. Только эта боль была острее, как будто я сражалась не на жизнь, а на смерть. И даже когда все синяки побледнели и сошли, она по-прежнему во сне наносила удары по сердцу в груди, и каждый раз, когда я напрягалась, ее медленный яд разливался по запястьям и кистям.

В комнате Анны я легла на кровать, не раздеваясь, и повторяла пальцем вьющийся цветочный рисунок одеяла, пока не заболела рука. Я обводила цветы по кругу, цветы и листочки, листочки и цветы, пока меня не одолел сон.

Когда я проснулась, шел дождь. Тяжелый летний дождь продолжался несколько дней, прибивая пыль и омывая листья на деревьях. Мы с соседкой избегали друг друга. Я перемещалась тихо и осторожно, как воришка, как рыба-прилипала.

Днем я ехала на метро на Удеплан в читальный зал городской библиотеки, где просматривала книги по искусству, или ходила по утоптанной зелени в лесу Лилл-Янсскуген, наблюдая за собаками и бегунами. Не знаю, почему я выбрала именно это место, возможно, потому, что редко бывала здесь раньше. Там не было прошлого, а значит, не было и воспоминаний. Только деревья, пешеходные тропинки и унылая пора позднего истерзанного лета. Там, где заканчивались гирлянды электрического освещения парка, можно было незаметно фотографировать бегунов, делавших растяжку после окончания тренировок. Мне хотелось увидеть нечто особенное на их раскрасневшихся лицах — выражение внутренней самодостаточности и полного удовлетворения, смешанного с опустошением.

По ночам я прокручивала в памяти незнакомые лица и в изнеможении забиралась в постель Анны. Подушка хранила ее сильный запах, а спустя неделю я вернулась в свою комнату, где моя постель пропахла соседкой. Я выстирала простыни, полотенца, прихватки и одеяла, к которым она прикасалась, но невидимая пелена не исчезла, оставаясь прочной и гладкой, и я знала, что уже никогда не стану прежней.

* * *

Прошло много времени, это лето было позабыто, моя дружба с Анной давным-давно закончилась, и о том, что они с Томасом поженились, я узнала случайно. Эта новость застала меня на празднике у старого друга — до сих пор перед моими глазами стоит эта комната и люди в ней. Обои в полоску, запах сосисок на накрытом столе, мои новые красные замшевые туфли на болотного цвета ковре. Я притворилась, что все знаю о Томасе и Анне, хотя даже понятия не имела, что они опять встретились, но поддерживала разговор о них, пила вино, болтала и вскоре засобиралась домой.

Была весна, черные дрозды распевали на крышах свои песенки. Зимний песок хрустел на тротуаре под моими туфлями на гладкой кожаной подошве. В новой обуви было легко, ноги словно летели, и хотелось бежать, подняться с земли в светлое весеннее небо — лишь сила притяжения не позволяла сделать этого. Рыба уже долго гнила в застоявшемся болоте памяти, но вот она снова задвигалась глубоко во мне, пошла кругами. Знакомые дома и тротуары расплылись в сгустившемся бесконечном тумане. Вечерний свет растворился во влажной дымке над Атлантикой, появился запах, слышались и пропадали обрывки разговоров и отдельных слов, поднялись толстые стены флигеля, надо мной оказалось его лицо. Закричали дрозды, залаяла собака, заболели ребра. Томас держит мои руки, слюна блестит в уголке его рта. Я пытаюсь освободиться, оторвать, оттолкнуть его, но остаюсь под ним, двигаюсь вместе с ним, принимаю и хочу его.