Сестры Гримм - Менна Ван Прааг

Осторожнее! В заветную тишину кабины врывается со своим нытьем доктор Финч. Беа пытается не обращать на него внимания. Сейчас ей хочется не обрить голову, а сделать лоботомию – все, что угодно, лишь бы обрести покой.

Не будь такой безрассудной.

Callate[3]. Беа прижимает средний и указательный пальцы к виску. Отвали.

Она хватает ручку управления, направляет нос планера вниз, затем резко дергает ручку на себя. Планер дугой взмывает ввысь, и несколько изумительных, совершенных секунд она видит только небо – оно вокруг, сверху, внутри. Она полностью свободна.

Беа кричит в экстазе:

– У-уууууу!

На поле внизу ее преподаватель наверняка ругается и грозит небу кулаком. Выбросив его из головы, она глядит вверх на облака – розовые, благодаря заходящему солнцу, – и продолжает горизонтальный полет на потерявшем скорость планере чуть дольше, чем следовало бы, затем делает мертвую петлю, носом к земле описывает дугу, видя перед собой только ландшафт – сжатые поля и деревья с осенней листвой. Потом земля уходит опять, и планер вновь летит горизонтально.

Беа опять издает радостный крик:

– У-ууууууу!

Так держать, nina[4], покажи ему, что ты не какая-то пустоголовая девчонка, а сестра…! Vete a la mierda, mama![5] – сердито шепчет Беа, раздосадованная вторжением одобрительного голоса матери не меньше, чем упреками своего преподавателя. Почти восемнадцать лет мать всячески поощряла в ней бесстрашие, поэтому Беа никогда не удостоит ее рассказом о том, что на самом деле она любит вести себя безрассудно, а не бесстрашно.

Беа закладывает крен влево так внезапно и резко, что скользит на сиденье и чуть не ударяется лбом о солнцезащитный козырек. Она толкает ручку управления до упора, из-за чего планер резко пикирует и переворачивается, так что земля становится небом, а небо – землей, и Беа повисает в кабине, словно спящая летучая мышь, готовая пролететь головой вниз 2378 футов до полей и разбиться, превратившись в мешанину из плоти, костей и фюзеляжа. Затем планер делает бочку – двойной переворот через левое крыло – и выравнивается. Восторженные крики летящей Беа сливаются с руганью стоящего на земле Финча и вместе несутся к небесам в разноголосице ярости и экстаза.

– У-ууууууу! – Какого черта! – У-ууууууу!

– В какие игры ты играешь, черт бы тебя побрал?

– Я знала, что ты злишься, – говорит Беа, вылезая из севшего планера. – Слышала, как ты выкрикиваешь ругательства…

– Еще бы! – Доктор Финч оказывается рядом с Беа еще до того, как ее ноги касаются земли. – О чем ты думала? Я летаю уже пятнадцать лет, но никогда не проделывал подобного трюка – мертвая петля, затем бочка… и все это не имея подъемной силы, создаваемой потоком теплого воздуха. О чем ты, черт возьми, думала…

– О чем я думала? Да знаю, знаю. – Беа подходит к резиновой ленте, лежащей на траве. Теперь, когда она оказалась на земле, ей хочется одного – опять подняться в воздух. – А ну перестань ныть и помоги мне с катапультой.

– Что? – Финч уставился на нее. – Ты что, с ума сошла? Ты не полетишь, уже почти темно.

– Почти, – Беа поднимает резиновую ленту, находит лебедку, – а не совсем.

– Ни за что.

– Да брось ты! – рявкает девушка. – Не будь скотиной.

– Этого не позволяют правила Общества аэронавтики, – возражает доктор Финч. – Из-за тебя на меня могут наложить дисциплинарное взыскание или, чего доброго, вообще выгнать.

Беа ругается про себя. Она хочет летать, хочет чувствовать себя свободной. Только этого ей всегда и не хватало – наследие детства, проведенного в странствиях из-за mama, которую отправили в психушку, по причине чего Беа поменяла около дюжины приемных семей, то и дело сбегая от них.

– Ты такой долбаный трус.

– А у тебя суицидальные наклонности.

Ну и что с того? – хочет сказать Беа. Ведь это похвально – не бояться смерти, а прыгать прямо в ее пасть, издав боевой клич. Ее помешанная mama научила ее хотя бы этому. Беа открывает рот, чтобы сказать ему это, но потом решает не говорить.

– Да пошел ты.

Доктор Финч смотрит на нее волком.

Молчание становится напряженным, оно словно готово лопнуть. Беа в последний раз оглядывается на стоящий на земле планер и нехотя роняет резиновую ленту. Вместо ленты она смотрит на него – худое, дряблое тело, бесхарактерное лицо, анемичная бледность того, кто переборщил с образованием, плюс нарочито взъерошенные волосы и щетина, призванные свидетельствовать о том, что разум их обладателя сосредоточен на вещах более возвышенных, чем уход за собой. Какой козел. Жаль, что сейчас у нее нет кого-то получше.

– Что ж, – говорит Беа, – раз уж я не могу полетать, то мне нужно лучшее из того, что остается. Твоя жена ждет тебя домой?

Когда все заканчивается, она лежит на диване в кабинете доктора Финча, а он торопливо собирает свою одежду с таким видом, будто не совсем понимает, как это произошло. Будто потом он сможет заявить, что этого не было вообще. Беа шарит взглядом по корешкам его книг, ища какое-нибудь произведение своего любимого философа.

Ей не хочется оставаться здесь и дальше, она желает находиться в воздухе, а если это невозможно, то читать книгу. Уйти в какой-то альтернативный мир. Она была не права: оргазм, особенно в исполнении невнимательного доктора Финча, – это всего лишь слабый, жалкий отголосок полета. Надо было остаться в воздухе, угнать планер. В следующий раз она так и сделает, в следующий раз она не прервет полет.

5.31 пополуночи – Лиана

Первый прыжок всегда самый лучший. Тот миг, когда разрезаешь водную гладь и оказываешься под водой. Вот она, наивысшая точка. Ее кровь переполняет восторг – Лиана ныряет, вытянув руки стрелой, двигаясь так быстро и свободно, что начинает чувствовать себя не твердой, а жидкой.

– Я не хочу быть человеком, – часто говорит она. – Вот бы всю жизнь плавать в воде вместо того, чтобы тащиться сквозь воздух.

– Ты вздыхаешь, как выброшенный на берег кит, – нередко отвечает ее тетя Ньяша. – Или как та русалка в фильме, который тебе…

– Мэдисон, – перебивает ее Лиана. – А фильм называется «Всплеск». Да, если не считать светлых волос и голубых глаз, мне хотелось бы быть такой.

Девушка позволяет себе эту радость раз в месяц. Она заимствует абонемент своей тети, проходит полмили до «Серпентайн спа» на Аппер-стрит и плавает час. Не больше и не меньше. Затем она уходит и не возвращается, как бы ей того ни хотелось, до следующего месяца и следующего раза. Это наложенное ею на себя ограничение прискорбно, но оно необходимо, ибо только так она может поставить заслон тоске, неизбежно охватывающей ее потом.