Осень Средневековья. Homo ludens. Тени завтрашнего дня - Йохан Хейзинга

Зодчий, он обнаружит, что из камней, которые вы для него приготовили, большинство непригодно. Вы вовсе не рубите и не обтесываете, вы шлифуете и отделываете, потому что у вас не хватает сил для подлинной работы исследователя.

К счастью, эти настроения, что, перекликаясь с Книгой Екклесиаста, вторят тону слов Проповедника, не являются самым последним новшеством в методологии истории. Нужно приложить усилие, чтобы по возможности наиболее отчетливо увидеть фактический процесс жизни науки. Оставаясь, по существу, реалистами1, мы с трудом отходим от представления, что наука существует где-то в нашем сознании как ein Gebilde [некое строение] во всей своей полноте. Это представление, пожалуй, вполне подходит к искусству – но почему бы не распространить его также и на науку? Можно без преувеличения утверждать, что красота и сущность готики проявляются в ее самых выдающихся достижениях и многим она предстает во всей своей полноте, вовсе без того, чтобы они заходили в каждую отдельную церковь. Поневоле нечто в этом же роде кажется возможным по отношению к знанию и истине в сфере науки. Я не берусь судить, до какой степени подобный подход применим к такой науке, как физика. Вероятно, можно предположить, что вся полнота знания физики содержится в некоем отдельном мозгу, но из этого вовсе не следует, что он владеет всеми ее деталями. Физика и история выступают здесь естественными объектами сравнения, так как они полярно противостоят друг другу по типу мышления, наличествующего в естественных и гуманитарных науках: исключительно точная – и исключительно неточная дисциплина. Сопоставление истории с физикой сразу приводит к мысли, что полнота исторического знания и понимания невообразима во всех отношениях. Знание истории всегда носит чисто потенциальный характер. Не только в том смысле, что никто не знает мировой истории или даже истории крупного государства во всех возможных подробностях, но и в том гораздо более важном смысле, что всякое историческое знание об одном и том же предмете – независимо от того, является ли этим предметом город Лейден или Европа в целом, – выглядит в голове ученого А совсем не так, как в голове ученого Б, даже если оба они прочли абсолютно все, что можно было прочесть на данную тему. Мало этого, даже в голове ученого А сегодня оно уже выглядит не так, как вчера. Или еще лучше: оно никак не выглядит вовсе, ибо ни в какое мгновение не может обрести завершенную форму. В отдельном мозгу историческое знание никогда не может быть чем-то большим, нежели память, откуда могут быть вызваны те или иные образы. In actu [Активно] это знание существует лишь для пришедшего экзаменоваться студента, отождествляющего его с тем, что написано в книге.

Знать историю страны может означать в каждом отдельном случае следующее: располагать столькими живыми представлениями о ней, быть до такой степени наполненным знанием прошлого, чтобы это приводило к возникновению новых идей, на которые ум способен был бы критически реагировать, вбирая их в свои представления и ассимилируя. В самом человеке все это укрепляет иллюзию, будто бы из таких представлений вкупе формируется некий «образ». При этом может случиться, что представление одного относительно некоего раздела будет иметь большую познавательную ценность и даже более универсальный характер, чем идея целого, имеющаяся у другого; и не нужно думать, что речь идет о маститом ученом – и школяре: имеются в виду два достаточно подготовленных специалиста. Есть историки-мудрецы среди любителей, занимающихся каким-либо чисто местным вопросом, и сухие торговцы знаниями из числа столпов университетского сословия.

Это касается того, как «живет» наука в отдельных умах. Но что имеют в виду, когда думают о науке как об объективном духовном начале, как элементе культуры, когда говорят не о том, что́ знает ученый А или ученый Б, но о том, чтó «знают» вообще? Так, например, в настоящее время «знают», что Magna Carta [Великая Хартия (вольностей)] вовсе не была либеральным сводом законов, имеющим корни в просвещенном и дальновидном чувстве политической и гражданской ответственности7*. То есть средний образованный англичанин, посещавший школу до 1900 г., вероятно, об этом еще не знает. А средний образованный иностранец довольно смутно представляет себе, если вообще представляет, чтó именно означает словосочетание Magna Carta. Но в английском образовании, благодаря превосходным методам создания связей между исторической наукой и преподаванием истории, что имеет место в последние годы2, традиционную точку зрения сменили представления более точные. Итак, на практике под теми, которые «знают», подразумевается или некоторое число людей, или историческая наука, рассматриваемая как некая сущность. Что опять-таки возвращает нас к противопоставлению номинализма и реализма.

Употребляемые в переносном смысле выражения «наука считает», «наука продемонстрировала» для нас необходимы и исполнены живого значения. Помимо представлений об индивидуальном знании отдельных вещей, мы должны хранить образ некоей динамической величины, именуемой «историческая наука», которая, несмотря на то, что существовать в одном-единственном человеческом мозгу она не может никогда и нигде, являет собой все же некое взаимосвязанное единство. Увиденный под таким углом зрения этот приводящий в замешательство процесс производства, продукция которого может лишь расти вширь, предстает совсем в ином свете. Безразлично, сколько всего читателей смогли понять то или иное историческое исследование – десяток тысяч или не более девяти. Совершенно излишне подыскивать для каждой монографии оправдание в том, что это, мол, «подготовка» к последующему обобщению. Как субъект некоего космоса, она сама по себе имеет право на существование, подобно всякому заливающемуся песней дрозду и всякой жующей траву корове. Историческая наука – это культурный процесс, общемировая функция, отчий дом, в котором много обителей8*. Отдельные предметы ее рассмотрения бесчисленны, и каждый из них знаком лишь немногим. Но дух данного конкретного времени всякий раз заново определяет некое сходство, согласованность, конвергенцию результатов исследований, которые только кажутся расходящимися друг с другом. Всякий период духовного развития на деле обладает однородным историческим знанием, хотя единство это и не реализуется в голове какого-то одного мыслящего человека. Хотя знание и проявляется как абсолютно различные представления относительно абсолютно различных вещей, существует все же определенная кафоличность9* знания, consensus omnium [всеобщее согласие], – что тем не менее допускает бесконечное разнообразие в суждениях и во мнениях. В каждой отдельной области результаты кропотливых исследований собираются во множественные очаги углубленного знания – не в том смысле, что знание деталей обретает ценность только с появлением человека, способного к синтезу, умеющего делать выводы, но в том смысле, что международный обмен научной продукцией определяет, в каких направлениях будет формироваться только что предложенное описание некоего исторического предмета. К примеру, над историей церковной десятины10* работают во