Императрица семи холмов - Кейт Куинн

Сабина поспешила отогнать грустные воспоминания и жестом пригласила Тита к кушетке.

– Присаживайся. Расскажи мне обо всем. Коль ты уезжаешь, давай на прощание хотя бы поговорим. Скажи, долго ты пробудешь в Германии?

– Год, – ответил Тит и заставил себя опуститься на кушетку. Его жесткая форма скрипнула.

– Год? – Сабина сделала удивленное лицо. – А с кем же теперь я буду ходить в театр? Ведь Адриан вечно занят!

– Думаю, ты скоро найдешь себе нового сопровождающего.

– Да, но кто теперь скажет мне про то, что у меня глаза цвета небесной лазури, хотя на самом деле они просто голубые? Ты должен непременно писать мне из Германии. Мне интересно узнать, вправду ли местные племена зажаривают наших легионеров на вертеле, как то они делали во времени императора Августа.

– Наверно, я все-таки надену голубое, – донесся из спальни голос Фаустины. – Красный цвет совершенно мне не идет.

Сабина заставила себя не рассмеяться и, сделав серьезное лицо, пронаблюдала, как перед ними, приподняв подол красной столы, чтобы тот не путался под ногами, гордо прошествовала Фаустина. Золотые браслеты болтались на ее запястьях, словно наручники. А еще она явно заглянула в одну из баночек с румянами.

– Знаешь, ты права. Красный и впрямь не твой цвет, – серьезно прокомментировал Тит.

– Да, у меня в красном совершенно больной вид, – согласилась Фаустина и лукаво сморщила курносый носик. – Приветствую тебя, Тит!

– Фаустина собралась замуж за Гая Рупилия, – пояснила Сабина. – Я подумала, что пусть она примерит кое-что из моих платьев. Ведь ей наверняка вскоре понадобятся наряды замужней матроны.

– Он не возьмет меня в жены, если в красном я буду некрасивой, – ответила Фаустина, поправляя подол. – А все невесты выходят замуж в красном.

– Попробуй чуть более розовый оттенок, – посоветовал Тит, положив костлявые локти на такие же костлявые колени. – Вот увидишь. В розовом ты заткнешь за пояс всех невест вместе взятых.

– Даже Сабину?

– Ну, про Сабину мне ничего не известно, – ответил Тит, вставая. Его новые сапоги громко скрипнули. Подойдя к Фаустине, он взял ее за руку, и, придирчиво рассматривая, покрутил волчком. Тит был любимцем всей их семьи, а не только одной Сабины. Стоило той отправиться проведать родных, как она неизменно заставала в доме Тита: он без зазрения совести просил Кальпурнию угостить его свежевыпеченным хлебом, спорил с ее отцом о каких-нибудь книгах, затевал шумные игры с мальчишками в саду.

– Зря ты не вышла за него замуж, – как-то раз укорила падчерицу Кальпурния.

– Спасибо, но с меня хватит того мужа, который у меня уже есть, – ответила Сабина.

Тит тем временем, оторвав ноги Фаустины от пола, крутил ее волчком.

– Ты права. Твоя старшая сестра настоящая красавица, Анния Галерия Фаустина, – произнес он нравоучительным тоном. – Тебя, когда ты вырастешь, вряд ли кто-то назовет хорошенькой, как Сабину.

Фаустина замерла в его руках.

– Что ты сказал?

– Потому что ты будешь настоящей, ослепительной, потрясающей красавицей!

С этими словами Тит поставил ее на ноги и, поклонившись, поцеловал пухлую детскую ручку.

– У Елены Троянской было сорок женихов. Но ты оставишь ее далеко позади. Гаю Рупилию придется отбивать атаки желающих получить твою руку. Поверь, они будут выстраиваться в очередь у дверей твоего дома.

Фаустина, довольная, вприпрыжку подскочила к фонтану в центре атрия и наклонилась, чтобы посмотреть на собственное отражение.

– Знаешь, – произнесла она, выпрямившись, – по-моему, ты прав.

– Она будет скучать по тебе, когда ты уедешь в Германию, – сказала Сабина. Младшая сестра тем временем вновь унеслась наверх, этакий светловолосый смерч, который оставил после себя на лестнице золотые сандалии, перламутровый пояс и жемчужную сережку. – Впрочем, нам всем будет тебя недоставать. Мой отец высокого о тебе мнения.

– О боги! Но почему? Что во мне такого особенного? – Тит вновь взял под мышку свой шлем. – Мне пора.

– Ты не хочешь остаться чуть дольше? Я бы рассказала тебе массу страшных историй о том, как мой отец служил трибуном. Например, как однажды ночью центурионы намочили его единственную тогу и выставили ее на мороз, где она замерзла и стояла как кол.

– Звучит соблазнительно, – ответил Тит. – Но, увы, я должен еще добрести до форума и договориться о моем отъезде.

– Или же о том, как на него напал ястреб и выдергал из его шлема все до единого перья, – продолжала Сабина, как будто не слышала его слов. – Это такая веселая история!

– Боюсь, что твои истории отобьют у меня последнюю охоту.

– Тогда, я расскажу тебе что-нибудь из историй моего старшего брата Павлина. Он тоже когда-то служил трибуном. Например, однажды он перепутал карты и целых шестнадцать миль вел когорту не в том направлении.

– Все! Я ухожу!

– Главное, не вешай нос! – весело произнесла Сабина и, привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку. – Вот увидишь, все будет хорошо. Я в этом уверена.

Тит

Увы.

– Не хочешь дать мне совет? – спросил Тит отца.

Тот в ответ посмотрел на него. Как показалось Титу, даже с сочувствием. Увы, мраморный бюст остался мраморным бюстом. Небольшим, размером с ладонь. Дед положил его ему в походный мешок в тот день, когда Тит отправился в расположение Десятого легиона.

– Пусть он, мой мальчик, хранит тебя на верном пути. Главное, помни, что это твой отец, и слушайся легата.

– Что-то еще? – спросил Тит с надеждой в голосе.

– Постарайся не подцепить от германских шлюх дурную болезнь.

Тит опустил подбородок на сложенные руки. У трибунов имелись свои квартиры – либо голые, либо шикарные, в зависимости от того, кто располагал какими средствами. Впрочем, Тит был не против делить свое жилище с кем-то другим. По крайней мере ему было с кем поговорить кроме мраморного бюста.

– Слушайся легата, – повторил он, обращаясь к отцу. – Не слишком дельный совет, скажу я тебе. Легат даже не знает, как меня зовут. С тех пор, как я приехал сюда, я не сделал ничего толкового. Лишь слежу за тем, как писари заполняют бумаги или счищаю грязь с сапог.

Вся беда в том, заключил для себя Тит, что должность трибуна совершенно ненужная. В отличие, например, от легионеров – этих шумных, задиристых грубиянов, с их самомнением, шрамами, колючей щетиной на щеках. От них, несмотря на весь их грубый норов, есть хотя бы польза. Такое впечатление, что они умеют все – от бесконечных строевых упражнений до дальних марш-бросков и возведения новых пристроек к их грубо сколоченному форту.

Или взять тех же писарей и квартирмейстеров. Им, казалось, не составляло никакого труда обустроить и поддерживать в надлежащем порядке – здесь, среди непролазных германских лесов – лагерь, способный вместить в себя целых три легиона. Весьма полезный народ, без них никуда. А еще были центурионы, в большинстве своем бывшие легионеры, дослужившиеся до своего нынешнего положения, еще более грубые, чем те, кем они командовали. И, наконец, префект лагеря, огромный, как гора, который, казалось, знал по имени каждого из пяти тысяч солдат, и легат, который только и делал, что хмурил брови, орал на всех и раздавал приказания. А как же трибуны? Какая от них польза?