Парламент Ее Величества - Евгений Шалашов

Анна Иоанновна, как ни уговаривало ее близкое окружение – сестры и придворные – остаться в Москве, уехала жить в Измайлово. Кого бы она еще могла послушать, так это своего нового фаворита, но Бобылеву было все равно. Какая разница, ездить ли ночевать в Кремль, в Измайлово ли? Его бы воля, уговорил бы царицу вернуть столицу в Санкт-Петербург, но коронация назначена на следующий год, а до тех пор срываться с места и перетаскивать туда-сюда посуду, мебель и чашки-плошки – сплошная головная боль.

Царица была довольна. То, о чем мечталось в Митаве, сбылось. Каждое утро, окромя тех, что капитан Бобылев был в полку, она могла-таки полюбоваться на русые волосы, раскинутые на подушке. Иногда, не удержавшись, царица гладила голову, словно котенка, и страшно смущалась, если он просыпался.

Вокруг было село Измайлово. И пусть материнской ласки ей выпадало меньше, чем сестрам, но тут она была счастлива. Матушкин терем – загородний дворец деда покойного, Алексея Михайловича, – хоть и потемнел, но не покосился и не обветшал. Казалось, сейчас выйдет матушка и одарит ее и Катьку с Палашкой пряниками! Еще сохранились старые качели, на которые Анна уже не рисковала сесть. И повыползали изо всех щелей шуты, горбуны и дураки, радостные, что они опять оказались нужны.

«А крышу перекрыть прикажу!» – решила-таки Анна. Вздохнула. Помимо крыши надо еще и церковь новую ставить. От храма остались одни черные стены – в прошлом году молния ударила, все сгорело, даже купол завалился! Да и другого ремонта хватит.

У новой императрицы руки до всего не дошли. Весь март протосковала об Эрнестушке, особливо когда держала на руках младенца Карла. Днем тосковала, раздумывая – почему же мил друг до сих пор не приехал? Может, польский посланник обманул, не отправив письма? Не выдержав, съездила лично, спрашивала, но пан Тадеуш клялся-божился, что цидуля государыни ушла на следующее же утро, да не в Варшаву, а прямиком – в Курляндию. Курьер, при виде разъяренной царицы, позабыл про шляхетскую гордость, трясся и уверял, что письмо вручено лично в руки пану Бирону. И где же он? Неделя-две куда ни шло, но месяц?! Анна Иоанновна уже отправила бы в Митаву полк гвардейцев, чтобы привесть к ней фон Бюрена. (Оба полка бы послала – все равно бражничают на Москве, а так хоть польза от них.) Отправила бы, но вот это самое «бы» и мешало.

Да. Днем тосковала. А ночью впускала в спальню капитана. Если бы не младенчик Карлушка, так уже и вовсе бы забыла своего милого друга. Забыла же она когда-то Петра Михайловича Бестужева, своего первого мужчину и свою первую любовь. К апрелю Анна уже и не думала о других, окромя своего капитана.

А капитан… После той засады на немцев он, как и мечтал, приехал в родительское имение, поел, поспал и запил. Пил по-черному – не закусывая, целую неделю. Конечно, непьющий гвардеец в России – как тулуп в бане, но пьяницей Бобылев не был никогда! Матушка, не на шутку обеспокоенная, уже хотела послать за старшими братьями, но тут молодшенький взял себя в руки. Отпился квасом, сходил пару раз в баньку и поклялся матушке на образах, что пить он более никогда не станет!

Когда зарекался, дошло вдруг, что не матушке родимой клятву дает, и не себе и, даже, прости господи, не ликам святым, а ей, которая терпеть не может пьяных. Когда же понял, то испугался. Как же так? Неужели он влюбился?

Андрей Бобылев знал женщин. Недорослем портил дворовых, а то и крестьянских девок. Дворовые обреченно задирали подолы, да и крестьянки не шибко противились барычу. Парни, правда, пару раз колачивали. Не до увечий, но для порядка – мол, дворню свою, как хошь, имей, а если к девкам, пусть и крепостным, лезешь, так будь готов, что и перепасть может. Став гвардейцем, похаживал в гости к мещанкам и дворянкам, перебывал и в постелях скучающих жен командиров, и на перинах у пригожих купчих – вдовиц ли, мужних ли жен, все едино и в каморках трактирных служанок, не говоря уже о гулящих бабах.

Матушка и батюшка не раз пытались оженить своего младшего. У старших давным-давно не по одному ребенку, а младшенький… Оболтус он, младшенький-то. Два раза разжаловали, кто за такого дочку отдаст? А ведь пора бы уже. Тридцать лет. Коли убьют, так и семени не останется. А он лишь смеялся – коль Бобылев, так и быть бобылем!

С фамилией родовой не очень повезло. Ну как же так, если столбовые дворяне, а прозвище родовое какое-то несолидное?[37]Дедушка покойный сказывал, что появилась она из-за пращура, коему еще Иван Великий, государь всея Руси, деревушку пожаловал, где единственный бобыль жил. И не деревня даже, а так, выселки. Пращур же заставил своего бобыля жениться, а потом заселил деревушку пленными литвинами, построил церковь и превратил ее в настоящее село. Была деревня Бобылка, стало село Бобылево. А владельца и потомков его так и прозвали – Бобылевы. Можно бы, по примеру других, отыскать какие-нибудь немецкие корни. Ну, скажем, заявить, что изначально были они какими-нибудь Бабелями-Бебелями, а уж потом оказались Бобылевыми. Ан нет, Бабеля-Бебеля переделают в «кобеля», отмывайся потом добела. Хотя извернулись же Романовы, представив боярина Андрея Кобылу, родоначальника своего, потомком Камбилов? А ну его! Были Бобылевыми, так пусть так и будет. Собакины да Свиньины с Дураковыми – еще хуже, а ничего, живут.

Будут ли потомки, не будут ли, дело десятое. Сейчас он о женитьбе думал меньше всего. Все больше о другом. Неужто он, такой статный да красивый, влюбился в толстую бабищу, с рожей, словно бы вытесанной топором? Да еще лет на семь старше? Вот ведь как в жизни-то бывает.

А еще – начала почему-то мучить совесть. Все-таки принять на себя такой грех – убийство стольких невинных людей… Немцы, Ванька Вадбольский, мужики. Порой хотелось плюнуть на все и рассказать Анне, что понапрасну ждет она своего милого друга Эрнестушку, что давным-давно вороны расклевали ему лицо, а волки да бродячие собаки растащили его тело по кусочкам. И пущай тогда на дыбу волокут али на Лобное место!

Удивляло, что до сих пор нет никаких известий о смерти немцев. Все-таки не в чужом царстве-королевстве смертоубийство случилось, а в ста верстах от Москвы. Но как-то поймал на себе чуть насмешливый взгляд царского дядюшки, Василия Федоровича Салтыкова, назначенного генерал-губернатором московским, и понял – давным-давно всех нашли, опознали и… записи о том под сукно положили.

Ночью в двери спальни гулко забухали удары – не то кулаков, не то сапог – и кто-то истошным голосом проорал:

– Беда, государыня! Гвардейцы восстали, сюда идут!

Бобылев, сорвавшись с постели, ухватил шпагу и рыкнул на поднимавшуюся с перины Анну:

– Тут сиди, неча высовываться!

Но царица, насмешливо посмотрев на любовника, неторопливо встала и, надевая халат, сказала:

– Ты, господин капитан, хоть бы штаны одел. Чай, лейб-гвардеец, а не мужик пьяный! – Отстранив чертыхающегося Андрея, императрица прошла к двери, отворила ее и спокойно спросила: – Ну, кто там такой шумный?

В проеме стоял дежурный камер-юнкер Одадуров. Трясущимися губами проблеял: