Гром и Молния - Евгений Захарович Воробьев

и Фрося, которую так и не удалось отговорить от этой затеи, потащили рояль по лестнице. Аринич шел сзади, командовал и все норовил подпереть плечом лакированный борт рояля.

В эту минуту Аринич напомнил мне раненого из знакомой гвардейской дивизии. С рукой на перевязи шел тот с переднего края в медсанбат, увидел, как мы вытаскиваем завязшую в дорожной грязи пушку, подошел к нам, чтобы подпереть здоровым плечом орудийный щит и прокричать чудодейственное «раз, два — взяли»…

После осмотра кинотеатра Гарновец пригласил всех к себе домой подкрепиться. Он жил в пригороде, который здесь называют Форштадтом. Дорога туда, за оживленным разговором, показалась короткой.

Родители Гарновца встретили нас с тем сердечным хлебосольством, в котором нет желания выставить напоказ свое радушие, нет навязчивости.

Хозяйка поставила перед нами глиняный жбан; стенки его запотели, от него хорошо пахло погребом.

— Откушайте холодного молочка, пока яичница поспеет.

Завтрак не прервал беседы. На улице Гарновец показался мне угрюмым человеком, из которого и слова не выжмешь. А дома у себя и он и его родители оказались весьма словоохотливыми…

2

С тех пор как появился кинематограф, мальчишки мечтают стать киномеханиками. Что может быть лучше! Каждый вечер и по нескольку раз подряд бесплатно смотреть картину.

С афиш, висевших у входа в «Олимп», приманчиво смотрели звезды экрана. Днем кинокрасавцы надменно взирали на гуляющих коз и на босоногих мальчишек, которые собирались часа за два до начала первого сеанса.

Обычно мальчишки, едва став подростками, изменяли своим мечтам и вспоминали о них со снисходительностью взрослых. Но Сереже киномеханик дядя Михась по-прежнему представлялся волшебником.

На экране захолустного городка возникала чужая жизнь, с лакеями, сыщиками, ковбоями, обгоняющими курьерские поезда, красавицами в бальных платьях с обнаженными спинами.

В двенадцать лет Сережа впервые поднялся в будку к дяде Михасю. Мальчик подавал коробки, менял угли, перематывал и склеивал ленту; в будке всегда стоял острый запах грушевой эссенции.

Многие картины, например «Красные дьяволята», Сережа знал наизусть, кадр за кадром. Он восторгался каждой новой картиной, но дядя Михась не разделял его восторгов:

— Разве это боевики? Артистом называется, а ходит в шинели, в опорках. И голова нечесаная! Вот в старое время снимали картины! Взять «Отец Сергий, или князь Степан Касатский», по повести графа Льва Толстого, в исполнении артиста Мозжухина. А когда я крутил картину «За каждый светлый миг заплатишь ты судьбе» с участием Веры Холодной — весь зал плакал. Особенно в том месте, когда князь вбегает в спальню к княгине, снимает цилиндр, бьется головой об пол, и тут сразу появляется надпись: «Несчастная, она мертва!!!»

К звуковому кино дядя Михась, которого уже всё чаще называли дедом, и вовсе отнесся скептически:

— Одно баловство. Поозоруют — и бросят. Великий Немой — значит, должо́н молчать.

Возможно, он говорил так потому, что был глуховат и не умел регулировать звук.

Гарновец уехал на курсы киномехаников и вернулся хозяином кинобудки. Ему едва исполнилось восемнадцать лет, но мальчишки почтительно звали его дядей Сережей. Когда случалась заминка из-за порванной ленты или рамка перечеркивала кадр, мальчишки в «Олимпе» никогда не топали ногами, не свистели и не орали «сапожник!», но почтительно кричали: «Дядя Сережа, рамку!»

Война нагрянула в городок «юнкерсами», разбомбившими центр, станцию и мост через Сож. Из городка не стало дороги ни на восток, ни на север, ни на юг. А спустя несколько дней пришли немцы.

Гарновец остался в городке. Целыми днями он огородничал за частоколом желтых подсолнухов, пока за ним не явился немец. Немец усадил его на запятки мотоцикла и увез к коменданту.

Гарновцу дали на всё два дня. «Олимп» должен работать. Там будет открыт солдатский кинотеатр. Название его — «Дрезден»: дело в том, что господин комендант родом из Саксонии.

Для видимости Сергей провозился весь день в кинобудке, но еще утром собрал котомку. Из окон дома виднелся лес, так что скрыться можно было без особого труда.

Поздно вечером к Гарновцам зашла Ксана, и Сергей, как всегда, покраснел от счастливого смущения и стал излишне суетлив. Сергей и Ксана дружили со школьной скамьи. Кумушки называли их женихом и невестой, но и сами молодые люди не знали — врут кумушки или нет.

— Когда открывается театр? — спросила Ксана, как только они остались вдвоем.

— Хотят завтра.

— Та-ак. А ты? — Она указала подбородком на котомку. — В лес собрался?

Сергею послышался в ее словах упрек, и он торопливо объяснил:

— Я так не ушел бы. Утром хотел зайти проститься.

— Может, не стоит?

— Ты сердишься?

— Не то, Сережа. Может, не стоит тебе в лес торопиться?

— Нет, я решил. Правда, стариков страшно оставлять. Как бы им не пришлось за меня ответ держать. Завтра, как только стемнеет, подамся. И знаешь куда? — Сергей оглянулся, придвинулся ближе и сказал вкрадчивым шепотом: — В Милехинский лес. К самому Савелию Васильевичу…

— А Савелий Васильевич не советует.

От неожиданности Сергей даже отшатнулся:

— Савелий Васильевич? Откуда ты знаешь?

— Савелий Васильевич не советует, — повторила Ксана твердо, тоном приказа. — «Пусть, говорит, занимается своим делом. Мне свой человек в кинотеатре нужен. Вдруг, говорит, захочу немецкие картины смотреть! Кто меня в кино проведет? Кроме Сергея, некому».

— Ты это сама слышала?

— Сама не слышала, но знаю от добрых людей.

— Кто же эти добрые люди?

— Есть такие люди, которые народу добра желают.

Сергей был обижен скрытностью Ксаны, хотя и понимал, что секретничает она не по своей воле. Он и радовался тому, что Ксана была связана с партизанами, и стыдился того, что она опередила его.

Ксана торопливо надела рваное пальтецо, повязалась по-старушечьи платком и, уже стоя на крыльце, сказала печально:

— Мне здесь долго не бывать. Помни меня, Сережа, и плохим слухам не верь.

Она говорила очень медленно, подчеркивая каждое слово, и при этом пристально смотрела куда-то вдаль.

Кинотеатр «Дрезден» открылся в начале октября. И всю ту осень и зиму Гарновец почти каждый вечер поднимался в свою кинобудку.

Не было ничего страшнее фронтовой хроники.

Стрелки из егерской дивизии «Эдельвейс» водружают фашистский флаг на горе Олимп, в Греции. Горит Смоленск. Генерал Роммель, сухой, долговязый, похожий на воблу, принимает парад войск в Африке. Эшелоны со скотом и тракторами идут с Украины. Авиатехники подвешивают бомбы к «хейнкелям», улетающим на Москву.

Снизу, из зрительного зала, в будку доносились запах чужих сигарет, топот, крики, гогот солдатни и надоедливая песенка о Лили Марлен.

Кинотеатр бывал битком набит фашистами. Вокруг городка бушевал партизанский пожар; из городка снаряжались карательные экспедиции.

Стадион на