Тысяча сияющих солнц - Халед Хоссейни

Абдул Шариф положил ладонь Лейле на коленку.

— Но я вернулся. Такова была бы его воля. Он бы точно захотел, чтобы тебе все рассказали. Я в этом убежден. Ты уж прости...

Лейла больше не слушала. Перед глазами у нее стояли чужой человек из Панджшера, сообщивший о смерти Ахмада и Ноора, белое лицо Баби, зажимающая ладонью рот неодетая мама. Настоящее горе прошло тогда мимо Лейлы, душа ее осталась глуха. И вот опять чужак, опять смерть. Что это, как не кара за равнодушие к страданиям мамы?

Мама тогда рухнула на землю, закричала, принялась рвать на себе волосы.

А Лейле не пошевелиться. Ее словно разбил паралич, не двинуть ни рукой, ни ногой.

И Лейла осталась сидеть, где была. Руки ее смирно лежали на коленях, взгляд был устремлен в никуда. В душе у нее зеленели ячменные поля, журчали ручьи, липли к лицу нити бабьего лета, и живой Баби читал под акацией книгу, и живой Тарик дремал, сцепив руки на груди, и ноги ей омывала вода, и в голове чуть шевелились сладкие мечты, и на все безучастно взирали древние боги, вытесанные из сожженных солнцем скал...

Мариам

— Соболезную, — сказал Рашид девчонке, принимая из рук Мариам миску с маставой и не глядя на жену. — Знаю, вы были близкими друзьями. Всегда вместе, с самых первых лет жизни. То, что случилось, ужасно. Столько молодых афганцев гибнет сейчас вот так.

Не сводя глаз с девчонки, Рашид нетерпеливо дернул рукой, и Мариам подала мужу салфетку.

Столько лет она вот так смотрела, как он ест, двигает челюстями, уминает одной рукой рис в шарики, отправляет в рот, тыльной стороной другой руки вытирает губы. Столько лет он ел, не утруждая себя разговорами, не поднимая от еды глаз, буркнет только что-то неодобрительное, недовольно щелкнет языком, рыкнет «еще воды» или «еще хлеба»...

Теперь он ел ложкой. Пользовался салфеткой. Говорил «пожалуйста». И разговаривал. Болтал, не смолкая.

— Американцы зря вооружили в восьмидесятых Хекматьяра, вот что я вам скажу. ЦРУ поставило ему целую гору оружия для борьбы с Советами. Советы ушли, а оружие осталось. И этот злодей обратил его против невинных людей, вроде твоих родителей. Тоже мне «джихад»! Насмешка одна! Разве можно убивать женщин и детей? Лучше бы ЦРУ вооружило командующего Масуда.

Брови у Мариам сами поползли вверх. «Командующий Масуд»? Не его ли Рашид поносил последними словами, не он ли ходил у мужа в предателях и коммунистах? Ах да, Масуд ведь по национальности таджик. Как сам Рашид. И как Лейла.

— Вот вам человек, достойный всяческого уважения. Настоящий афганец. Он ведет дело к миру.

Рашид вздыхал и дергал плечом.

— Американцы не очень-то нами интересуются. Им дела нет до того, что пуштуны, хазарейцы, таджики и узбеки убивают друг друга, они и не отличают одну национальность от другой. Помощи от американцев ждать не приходится. Теперь, когда Советы рухнули, американцам на нас наплевать. Мы свое дело сделали, и теперь Афганистан для них просто кенараб, грешная дыра. Извиняюсь за грубость, но это так. Что скажешь, Лейла-джан?

Девчонка пробормотала что-то непонятное, катая фрикадельку по миске.

Рашид глубокомысленно кивнул в ответ, словно услышал слова мудрости. Мариам отвернулась.

— Знаешь, мы часто разговаривали про политику с твоим отцом, да покоится он с миром. Еще до твоего рождения. И про книги часто беседовали. Правда, Мариам? Помнишь?

Мариам припала к стакану с водой.

— Надеюсь, я тебе не очень надоедаю своей политикой?

После ужина, когда Мариам принималась за мытье посуды, из глубины души у нее поднималась обида.

Дело было не в том, что он говорил, не в явной лживости его слов, не в деланном сочувствии и даже не в том, что с того дня, как Рашид выкопал девчонку из-под развалин, он пальцем не тронул Мариам.

Дело было в обдуманности, намеренности происходящего. Он явно пытался произвести впечатление. Понравиться. Очаровать.

Мариам окончательно уверилась: ее подозрения обоснованны. Это он так обхаживает женщину, с ужасом поняла она вдруг. Никак иначе его поведение не объяснить.

Набравшись храбрости, Мариам зашла в комнату к Рашиду.

Он курил, лежа на постели.

— А почему бы и нет? — спросил он мирно.

Мариам была сражена наповал.

Все-таки она смутно надеялась, что он будет все отрицать, изобразит удивление, разозлится. Тогда бы преимущество было на ее стороне, и она могла бы попробовать пристыдить его, вдруг бы получилось. А его спокойное признание, деловой тон обезоружили ее.

— Садись, — предложил Рашид. — А то еще грохнешься в обморок и разобьешь себе голову.

Мариам опустилась на стул рядом с кроватью.

— Передай-ка мне пепельницу. Мариам послушно передала.

Мужу сейчас было уже, наверное, за шестьдесят — хотя точный его возраст был неведом не только Мариам, но и самому Рашиду. Его жесткие волосы давно уже поседели (но по-прежнему густы), шея покрылась морщинами, под глазами залегли мешки, щеки чуть-чуть запали. Со сна он по-стариковски сутулился. Но могучие плечи, широкая грудь, сильные руки, массивное брюхо никуда не делись.

Вообще Мариам казалось, что бремя прожитых лет тяготит его куда меньше, чем ее саму.

— Надо, чтобы все было как полагается, законно, — игриво ухмыльнулся Рашид, пристраивая пепельницу себе на живот. — Что скажут люди? Какой срам, незамужняя молодая женщина у меня в доме! А как же мое доброе имя? А ее честь? Да и твоя, кстати сказать.

— За восемнадцать лет, — сказала Мариам, — я никогда тебя ни о чем не попросила. А сейчас прошу.

Он затянулся и медленно выдохнул дым.

— Она не может просто жить здесь, если ты об этом. Я не могу позволить себе кормить ее, одевать и давать крышу над головой. Мариам, я — не Красный Крест.

— Но как же...

— Что «как же»? Ну, что? Она слишком юная, по-твоему? Ей четырнадцать лет. Не девочка уже. Тебе самой было пятнадцать, помнишь? Моя мать родила меня в четырнадцать лет. А в тринадцать вышла замуж.

— Я... я не хочу, — горестно пролепетала Мариам.

— Не тебе решать.

— Старовата я...

— Она — чересчур молода, ты — слишком стара. Что за чушь.

— Старовата я для таких перемен. — Мариам сжала кулачки, да так, что руки затряслись. — После стольких лет ты выставляешь меня на посмешище.

— Не преувеличивай. Все так делают, и ты прекрасно об этом знаешь. У меня есть друзья, у которых по три-четыре жены. Да у твоего отца было три жены! На моем месте любой давно бы уже... взял себе еще.

— Я не даю своего согласия.