Коктейль со Смертью - Мария Эрнестам

Ткань быстро впитывала кровь, делая красный цвет все насыщеннее. Фотография над диваном, запечатлевшая Карину и Эйнара на пляже, забрызганная кровью, напоминала картину абстракционистов на тему «ничто не вечно». Пол тоже был залит кровью, и я сделала шаг назад. Флакон в моей руке тем временем наполнился полупрозрачным дымом с белыми вкраплениями: как снег в стеклянных шариках. Это произошло почти мгновенно. Видимо, душа Эйнара Салена ничего не имела против стеклянной тюрьмы. Карина с отвращением взглянула на флакон в моей руке.

— Перхоть даже у него в душе. Кошмар! Мне следовало догадаться. Предупреждаю: если ты упустишь ее, я за себя не отвечаю. Этого извращенца нужно запереть навечно, чтобы он никому больше не портил жизнь, — обратилась она к Смерти.

Я заткнула флакон пробкой и спрятала во внутренний карман одеяния.

— Карина, друг мой, это не мне решать. Может, где-то кому-то и понадобится душа с перхотью, кто знает. То, что должно произойти, произойдет, даже если ты и ускорила процесс столь необычным способом.

Похоже, мой патрон получал удовольствие от этого разговора. Я же старалась не смотреть на диван — боялась, что меня снова вырвет. Карина разглядывала свои выкрашенные бронзовым лаком ногти на ногах. Потом перевела взгляд на меня:

— Знаешь, сколько я была замужем за этим чудовищем? Семнадцать лет! И все эти долгие годы я терпела. Терпела его перхоть, вульгарные шутки и бесчисленные похождения. Я давно решила пристрелить Эйнара, чтобы увидеть наконец, что у него в голове. И стала брать уроки стрельбы. Потом купила пистолет и патроны. Но я не собиралась делать это именно сегодня. Просто за завтраком на меня что-то нашло. Сварив яйца всмятку, я увидела, как Эйнар, подцепив ложкой половинку яйца, отправляет ее в рот. Клянусь, я слышала, как бедное яйцо содрогнулось от страха и съежилось на ложке при виде этой омерзительной глотки и желтых зубов. Тогда я и приняла решение.

Я вспомнила, как пару часов назад мой патрон заносил в компьютер информацию. Карине хотелось увидеть, что происходит у Эйнара в голове. Том тоже постоянно выражал желание узнать, что творится в моей. Хорошо, что он не проверил это на практике. Карина посмотрела на пистолет, который все еще держала в руке, положила его на журнальный столик, опустилась на свободный диван и откинулась на спинку.

— Вчера вечером, — продолжала она, теперь разглядывая бронзовые ногти на руках, — у меня в гостях были подруги. Три мои давние подруги. Мы решили немного расслабиться в пятницу вечером. Эйнар сказал, что приготовит угощение. Мы с ним обычно готовили по очереди. И он не имел ничего против работы на кухне, даже мог приготовить вполне сносное блюдо. Иногда мне казалось, что и в голове у него что-то съедобное вроде фрикаделек. Но он решил приготовить нам не фрикадельки, а нечто особенное. Сюрприз. Деликатес, сказал он, деликатес.

И вот мы сидим и ждем. Он велел нам сесть в столовой, кое-как накрыл на стол, выключил свет и велел ждать. Мы потягиваем вино и наслаждаемся свободным вечером. И тут раздается крик: «Секси-ужин, секси-ужин»! Вваливается Эйнар, обнаженный. На нем нет ничего, кроме фартука, отодвинутого так, чтобы был виден член, выкрашенный в оранжевый цвет. А в руках у него поднос, а на нем лежит телячья голова с горящими глазами: он засунул внутрь карманный фонарик. А из пасти и ушей вываливаются языки. Эйнар решил подать их таким образом. Деликатес! Я, конечно, люблю язык, но не в таком же виде! — Карина сорвалась на крик, и я понимала ее возмущение, хотя моя бабушка тоже считала язык деликатесом. — Подруги тут же засобирались домой. А Эйнар разозлился: он устроил нам такой приятный сюрприз, а мы, неблагодарные стервы без чувства юмора, не оценили его стараний! Он швырнул телячью голову на пол и заорал, что в последний раз пытается нас расшевелить. «Вы такие скучные и консервативные!» — орал он. Мол, его душа художника задыхается среди таких, как мы, а ему приходится жить и общаться с нами. «Чернь, — вопил он, — тупая чернь!» Потом сорвал фартук, спустился в подвал, где у него это чертово ателье, и захлопнул дверь. Эйнар не выходил оттуда, пока я не легла спать. Кстати, «ателье» — это слишком громкое название для такой конуры. Пойдемте, я покажу вам.

Она взяла пистолет и пошла в сторону прихожей. Мне не хотелось ничего смотреть, и я вопросительно взглянула на Смерть. Но он только подмигнул мне и смело последовал за Кариной. Та была уже внизу винтовой лестницы, ведущей в подвал. Я стала осторожно спускаться, стараясь не наступить на подол одеяния. Споткнуться и свернуть себе шею было куда опаснее, чем оказаться застреленной Кариной.

Мы спустились вниз, в темное сырое помещение с затхлым запахом. Типичный подвал для Броммы, сказал бы Мартин, который интересовался архитектурой разных районов города. Температура сразу упала на несколько градусов, и я поежилась, не понимая, как Карине не холодно. Уж не ненависть ли греет таких людей изнутри? Мне это чувство несвойственно, поэтому я всегда мерзла днем и потела по ночам: видно, только во сне я давала волю агрессии.

Карина вошла внутрь, зажгла лампу и, махнув рукой с пистолетом, пригласила нас внутрь. Мы вошли и с любопытством огляделись. Сначала с удивлением, потом — с восхищением. Там было установлено профессиональное освещение, и нас со всех сторон окружали картины с изображениями голых женщин. Я назвала бы эти полотна не эротикой, а порнографией. Я подошла к незаконченной картине, на которой полная немолодая обнаженная женщина, поставив ногу на табуретку, разглядывала свои ногти. Лобок у нее был чисто выбрит, как у девочки. Моя борьба с растительностью на теле ограничивалась линией бикини. Эйнара Салена это, наверное, не устроило бы.

Темные волосы падали модели на лицо, но я все же заметила выражение бесконечной усталости и отчаяния, как у танцовщиц Тулуз-Лотрека. Но их тела были хоть чем-то прикрыты, в отличие от женщины на картине. Она была в отчаянии. Если Эйнар Сален знал об этом, почему не помог ей?

— Тут он сидел и предавался своим порокам, — прозвучал голос Карины, резкий и неприятный. — С кого он рисовал, понятия не имею, наверное, водил сюда «натурщиц», пока я работала. Или искал их в Интернете. Мне и раньше не было до этого дела, а сейчас и подавно. Впрочем, рисовал он неплохо, хотя выставок не устраивал и друзьям своих картин не показывал. Но меня бесило, что он называл эту порнографию искусством, а себя гениальным художником.

Картины стояли у стен и на мольбертах, лежали в углу и на стульях. Все они были написаны маслом. Сюжет один и тот же: голые женщины в разных позах. Не эротических или чувственных, скорее, бытовых, словно их застигли случайно. Наверное, это возбуждало художника. Иногда он изображал только колено, грудь или вагину, но чаще всего писал портреты в полный рост, и количество их ошеломляло. Здесь было не менее ста полотен.

— Иногда Эйнар так пялился на женщин, что они чувствовали себя раздетыми. Или лапал, если удавалось. Я делала ему замечания, когда у меня хватало сил, но он говорил, что делает это из профессионального интереса. Что ему нужно потрогать, прежде чем рисовать. Какая чушь!

Я подошла к стоявшему в углу мольберту с еще одной незаконченной картиной. Она так потрясла меня, что я обхватила себя руками, словно пытаясь защититься. Картина изображала темноволосую женщину в кресле, очень напоминавшем мое голубое. Ноги были перекинуты через подлокотник, голову она подпирала рукой. Женщина улыбалась поистине ослепительно. Но улыбалась она, глядя на мышь, которую держала за хвост. Мышь беспомощно дергалась перед ее лицом.