Золотой капкан - Владимир Рыбин

Он сгреб меха и понес их в зимовье.

— Ты чего?! — заорал Красюк.

Сизов бросил меха, схватил топор, лежавший у порога.

— Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.

Красюк попятился, растерявшийся от невиданной решимости тихого Мухомора.

— Ты чего?!

— Они не твои и не мои эти меха, понял? Нельзя жить зверем среди людей, нельзя! Если хочешь, чтобы тебе помогали, будь человеком. Человеком будь, а не скотом.

Красюк неожиданно захлопнул дверь, крикнул изнутри:

— А я сейчас ружьишко у чалдона возьму, посмотрим кто кого!

Это было так неожиданно, что Сизов растерялся. И вдруг он вздрогнул от того, что дверь резко, со стуком, распахнулась. Красюк был без ружья, весь вид его говорил об испуге и растерянности.

— Ушел!

— Кто?

— Чалдон ушел.

— Ну и что?

— Ментов приведет.

— Не мели ерунду…

— Давно ушел, видать, еще ночью. У, хитрая сволочь! Про шамана голову морочил. Драпать надо, драпать, пока не поздно!..

Сизов молчал, ошеломленный. Слишком много навалилось на него в этот утренний час, слишком разным представал перед ним Красюк за короткое время. Он стоял неподвижно, забыв, что еще держит топор, и пытался понять непостижимо быструю трансформацию этого парня. Как в нем все вместе уживается — ребячья готовность к игре, шутке и отсутствие элементарной благодарности, слепая жадность, беспредельное себялюбие и такая же беспредельная злоба, даже готовность убить? Сколько, еще в тюрьме, ни приглядывался Сизов к блатным, не мог понять их. Что ими движет? А теперь понял: ничто не движет, они беспомощны, они рабы самовлюбленности и жадности, собственной психической недоразвитости. Они рабы и потому трусы.

Мимолетным воспоминанием прошел перед ним и прошлогодний разговор с другом Сашей, когда они почти то же самое говорили о так называемых "новых русских", которые в большинстве своем отнюдь не являются русскими, о сильных перед слабыми, ничтожных перед сильными. И очень опасных своей бесчеловечной мстительной жадностью и жестокостью. Недаром сатанинское племя киллеров выскочило из адских недр именно с появлением этих "нерусских русских".

А Красюк все метался. Выволок шкуру оленя, под которой Сизов спал ночью, бросил на нее вчерашнее недоеденное мясо, стал заворачивать.

— Ты чего? Собирайся. Накроют ведь.

Сизов молчал, стоял опустошенный, оглушенный, растерянный.

— Ты как хошь, а я дураком не буду.

Снова нырнув в низкую дверь чуланчика, Красюк вдруг затих, увидев под шкурами то, чего никак не ожидал увидеть, — вещмешок из знакомой камуфляжной ткани.

Ему показалось, что остановилось сердце: именно в такой сидор укладывал он то припрятанное золотишко — два шелковых мешочка, запаянных в толстый полиэтилен.

Красюк поднял вещмешок за лямки и задохнулся еще раз: руки сами вспомнили вес — тот самый.

— Что еще нашел? — насмешливо спросил Сизов.

— Все то же, — ответил Красюк, стараясь не выдать себя срывающимся голосом.

Торопясь, ломая ногти, он развязал вещмешок, сунул внутрь руку и на ощупь сразу узнал то, что помнилось ему все это время.

Он снова затянул узлом лямки, завернул вещмешок в какую-то подвернувшуюся под руку шкуру, вынес, схватил в охапку все, что собирался забрать с собой, и нырнул в чащу.

Постояв минуту в недоумении, Сизов подобрал разбросанные шкурки, отнес их в чуланчик, долго развешивал по стенам. Когда снова вышел на порог, увидел Чумбоку, согнувшегося под тяжестью ноши. Нес он подстреленную косулю.

— Вота, — сказал Чумбока, сбросив косулю у порога и приветливо улыбаясь. — Кушай нада. Кушай нету — сила нету.

— Красюк в тайгу убежал, — сказал Сизов. — Решил, что ты пошел милицию звать. Дурной он, Красюк-то, всего боится.

— Людя боись — сам себя боись, — подытожил Чумбока.

— Найти его надо, пропадет в тайге.

— Пропадай нету, — ответил Чумбока и спокойно принялся разделывать косулю.

— Заблудится.

— Заблудись нету. Одна сопка иди, другая сопка иди, обратно вернись. Моя найди его.

Сизов не счел нужным торопить Чумбоку. А сам идти искать Красюка не мог. Он вошел в избушку, упал на нары, чувствуя, что нет у него сил даже шевелиться, не то что бегать по тайге за этим дурнем.

Сквозь дремоту он слышал, как Чумбока прошел в чуланчик, шумно завозился там. И затих. Потом вошел в избушку и замер в дверях.

— Что-то не так? — спросил Сизов, вдруг ощутив тревогу. — Красюк твои меха разбросал, так я их все повесил как надо.

— Капитана — хороший человека, товарища — хитрая росомаха, — сказал Чумбока.

Фраза знакомая, но тон, каким она была сказана, окончательно встревожил, заставил встать.

— Что-нибудь пропало?

— Золото пропала. Твоя товарища — злая человека.

Сизов молчал, поняв вдруг, почему Красюк так заторопился уйти. Сразу подумал о водопаде, где нашел самородки. Неужто и Чумбока там побывал? Впрочем, что удивительного? Для охотника тайга — открытая книга.

— Золото самородное? — спросил он, готовый тут же рассказать о своих находках.

— Песка. — Он изобразил руками размер упаковок. — Моя нашла у Круглого озера, где прошлое лето вертолета упала.

Вот это уж поистине было диво дивное. Искать золото не надо, само нашлось.

— Послушай, Аким, я знаю это золото, оно не твое, его надо вернуть государству.

— Моя понимай, моя хотела…

— Красюк летел в том вертолете. Он один остался живой и спрятал это золото. Мы как раз шли туда, чтобы найти его, сдать в милицию.

Чумбока молчал. В глазах его явно читалось непонимание.

— Она — злая росомаха, — наконец сказал он. — Она все берет себе.

— Красюк не злой, просто слабый человек. Многие при виде золота теряют голову. Его надо найти.

— Моя найди, — спокойно сказал Чумбока и снял с гвоздя ружье, висевшее на стенке.

* * *

Страх гнал Красюка в глубину распадка. Может, это и не страх был, а что-то другое, только остановиться он не мог. Почему-то казалось, что только там, где гуще таежная непролазь, надежней можно укрыться от погони. А что погоня была, это он чувствовал, даже слышал, когда затаивал дыхание, как кто-то ломился через завалы бурелома следом за ним.

В распадке было сумрачно и тихо. Плотно перепутавшиеся сучья цеплялись за ноги, рвали и без того изодранную телогрейку. Он задыхался, продираясь сквозь кусты, припадал к лужицам и ручьям, попадавшимся на пути, тыкался лицом в воду, жадно пил. И снова вскакивал, бежал дальше. Злобное отчаяние держало за горло. Он жалел, что не покопался в чуланчике раньше и не ушел еще вчера, когда можно было прихватить с собой ружьишко чалдона. Почему-то жалел, что верил Мухомору, морочившему голову о разных городах. И еще о чем-то жалел, неясном, давнем, слезно горьком, отчего вся жизнь наперекосяк. Сейчас ему казалось, что он может даже убить кого-то, виноватого в его несчастьях.