Конклав ночи. Охотник - Александр Сивинских

– Блин, Артемьич, погоди. Так не пойдет. Здесь по закону жанра надо бы присобачить какую-нибудь мораль.

– Да какая может быть мораль, когда говоришь о коровах, Родя? – удивился Чепилов. – Они совершенно аморальны. А уж как в коровьей среде развито лесбиянство, этого тебе лучше вообще не знать. Вообще не знать. А еще…

– Тихо, – прервал его я и быстро погасил оба фонарика. – Там кто-то есть.

* * *

Вдоль противоположной фальш-стены коровника – снаружи, подобно нам, только навстречу – двигалась неясная фигура. Сгорбленная, худая, маленькая, она перемещалась нелепыми короткими рывками. Словно кто-то невидимый сильно толкал горбуна в спину, отчего тому приходилось пробежать несколько шажков, мотая головой, а затем замедлить ход почти до полной остановки и покорно ждать нового толчка. Именно так передвигаются истощенные до предела, обессиленные от голода упыри.

Коровы почему-то не реагировали. Молчал и Музгарко.

– Это еще что за жертва Бухенвальда? – прошептал Артемьич.

– Скоро узнаем. Как нам его быстрее перехватить?

– Давай за мной.

Пригибаясь и косолапя, Чепилов побежал обратно в сторону пастушьего вагончика. Через несколько метров остановился. В стенке виднелся широкий проход. От него вглубь коровника уходила бетонная дорога. По обеим сторонам – канавки, до половины заполненные мерзкой жижей. Серая, слегка светящаяся в лунном свете поверхность бетона была украшена двумя грязными полосами. Да и между ними виднелось всякое.

– Сквозанём тут, – сказал Артемьич. – Дороги через весь коровник идут. Трактор по ним корма развозит. А обратно – навоз.

Я отодвинул его и, стараясь не наступать на грязь, двинулся вперед. Метров через пять-шесть дорогу под прямым углом пересекла такая же, затем – еще одна. Далее вдоль стены шел ряд коровьих апартаментов. Во всех спали постоялицы.

– Вон там пусто, – шепнул Артемьич.

В загоне, на который он указал, было не совсем пусто. На полу лежал толстый слой соломы, перемешанной с продуктами коровьей жизнедеятельности. В углу стояло несколько пар вил и совковых лопат. Чудовищно грязные снизу, все они обладали гладкими черенками, до блеска отполированными руками скотников.

Прежде чем шагнуть внутрь, я наклонился к Чепилову и прошипел:

– Кто-то тут давеча брехал, что навоз убирают.

– Все убрать невозможно, – философски ответил он.

В полуприсяде я прокрался по пружинящей подстилке к фальш-стене и осторожно выглянул наружу.

Упырь был уже близко. Он двигался все теми же неуклюжими перебежками, но притом абсолютно бесшумно. Тощие руки болтались вдоль серо-пятнистого, как бетон, тела. С головы свисали облезлые веревочки некогда длинных черных кос. По торсу, на котором можно было пересчитать все ребра, шлепали высохшие мешочки грудей. Однако жалости дамочка отнюдь не вызывала. Растянутые в уродливой ухмылке губы обнажали два ряда влажных темно-желтых зубов, острых и искривленных, как лезвия маникюрных ножниц. Глаза фосфоресцировали, будто у только что выловленного ерша.

Нас она не чуяла. Все ее существо заполняло ощущение близости жертв. Огромных спящих бурдюков, заполненных сладкой горячей кровью.

Это было мне на руку. Я не собирался убивать тварь сразу.

Над ухом страшно засопел Чепилов. Я обернулся, стукнувшись лбом о козырек его бейсболки, и одними губами скомандовал:

– Назад!

Не знаю, услышал он мой приказ или каким-то чудом разглядел, но отпрянул мгновенно. Я махнул ружьем, показывая: «Еще дальше», – и наткнулся взглядом на инструменты скотника. Решение созрело мгновенно. Молча сунув ружье в руки Артемьичу, я на корточках пробрался в угол, выбрал вилы почище и так же на корточках вернулся обратно к стене. Когда, по расчетам, упыриха оказалась возле нашего загона, я резко выпрямился.

Она и была рядом и смотрела прямо мне в лицо.

Она знала, что мы здесь. Все время знала.

Вилы я держал над плечом как гарпун и, как гарпун, послал вперед. Тварь уклонилась почти фехтовальным пируэтом. Цапнула обеими руками за черенок и с необыкновенной силой и скоростью дернула. Ладонь обожгло трением. Вил у меня больше не было.

Распахнув рот, упыриха издала низкий, скорей стонущий, чем угрожающий, рык, а потом рывком развернулась и бросилась бежать. Я выхватил из рук Артемьича «Моссберг» и с максимальной скоростью трижды пальнул в спину удаляющейся твари. Она будто читала мои мысли – за мгновение до первого выстрела вильнула в сторону, затем опять и опять. Матюгнувшись, я перемахнул стенку и побежал за ней. Некоторое время позади слышалось тяжелое топанье и пыхтение Чепилова, потом он отстал.

Упыриха направлялась к озеру. Я не верил своим глазам. Какого хрена?! Кровососы боятся воды, это аксиома. Их организмы слишком тяжелы, чтоб держаться на плаву дольше десятка-другого секунд. Тонут вурдалаки быстро, как металлолом, а под водой хоть и не околевают сразу, но начисто теряют ориентацию, основанную в первую очередь на обонянии.

А эта гадина, мать ее так, бежала к озеру!

Утрамбованная возле коровника земля с вытоптанной травой скоро сменилась густыми зарослями высоченной крапивы, перемежаемой чертополохом и какими-то дудками с зонтиками наверху. По лицу и рукам хлестали шершавые жгучие листья, к одежде липли колючие семена. Целые снопы погибших растений – то сухих, то осклизлых – устилали землю. Я запинался, скользил по ним, будто по мокрой глине. Бежать становилось все труднее. Если бы упыриха начала петлять или я отстал чуть больше, то наверняка потерял бы ее в этой ночной крапивной чащобе. Однако оставляемый ею след был прям, а расстояние между нами – достаточным для того, чтоб видеть движущуюся серую спину.

Наконец крапива начала редеть. Появились похожие на мать-и-мачеху лопухи с мясистыми мокрыми стеблями – такие обычно растут вдоль берегов. Озеро было близко. Я уже различал отблески лунного света на водной глади, чуял запах воды.

Сначала захлюпало под ногами упырихи, а потом ухнул в воду и я. Сразу по колено. Дно оказалось илистым.

На фоне озера беглянку было видно превосходно. Двигалась она куда медленней, чем раньше, с видимым усилием вытаскивая ступни из топкого ила и тоненько подвывая. Видимо, полностью преодолеть страх перед водой она так и не сумела. Разделяло нас метров двенадцать – пятнадцать. Я опустился на одно колено. Поднял ружье. Выключил предохранитель. Плотно прижал приклад к плечу. Сделал глубокий вдох. Задержал дыхание. Прицелился в область костистых лопаток. Оставалось только потянуть спусковой крючок.

На затылок обрушилось что-то тяжелое. И охеренно твердое.

Будь мой череп хоть немного тоньше, а реакция хоть немного медленней, прибрежная живность могла бы всю ночь угощаться взбитым человеческим мозгом. Разве что осколки кости приходилось бы иногда выплевывать. Однако обошлось. Подсознание среагировало на мелькнувшее отражение в воде. Я успел податься вниз и вбок, поэтому удар прошелся вскользь, в основном по правому плечу. Плечо сразу онемело. Я бухнулся на четвереньки. Фонарь слетел с головы, булькнул и тут же погас. Ружье погрузилось в ил – и это дало хоть какую-то опору моим рукам. Я по-лягушачьи скакнул вперед.