Солдаты Александра. Дорога сражений - Стивен Прессфилд

— Да все плохо! — рычит Лука. — Ибо слова таких скромных писак отзываются в человеческих душах. Люди принимают всю эту приглаженную дерьмовую чушь за чистую правду, особенно зеленые сопляки, мечтающие о подвигах и о славе. Ты просто обязан открыть им глаза!

Далее выясняется, что наибольшее отвращение у Луки вызывает словосочетание «предать смерти».

— Что это вообще значит? — разоряется он. — Уж не то ли, что мы, например, легонько хлопаем наших недругов по плечу, а они мирно укладываются рядком, чтобы уже не подняться? Смерть смерти рознь, и описывать ее можно по-разному. Тебе ли, пачкуну, этого не знать?

Я в жизни не видел Луку в таком возбуждении, да и все ребята пялятся на него, раскрыв рты. Прямо оратор, аплодировать хочется.

Лука чувствует наше внимание и распаляется еще пуще.

— Важно не только то, о чем рассказывать, но и как это делать. Тут все имеет значение, каждая мелочь. Ты же, Коста, хоть напрямую вроде бы и не врешь, выбираешь словечки, благодаря которым вся мерзость, творимая здесь и превращающая солдат в диких хищников, кажется чем-то вполне естественным, даже достойным.

А ты взгляни-ка на мои ногти! Они все черные — но не от грязи. От людской крови. Ее мне теперь не отчистить, не оттереть, не отмыть. Она не смывается, вот в чем все дело!

«Предать смерти», надо же! Мы заматываем афганцам головы их же собственными балахонами, связываем бедолаг, как баранов, а потом потрошим — и это называется «предать смерти»? Что-то я не видел в твоих хрониках честного описания этой веселенькой процедуры. Что-то ты не пишешь о вереницах несчастных, ползущих на коленях по грязи с завернутыми за спины локтями? Что-то не упоминаешь о кожаных фартуках, которые нам, как мясникам, приходится надевать и которые после резни так воняют, что летят в костры, ибо все равно их не отстирать. Или о том, как люди, которых мы убиваем, извиваются, словно черви, норовя ускользнуть от удара, и ты кличешь товарища, понимая, что одному тут не справиться, а ведь время-то поджимает. Кстати, скажи мне, Коста, какой срок мы даем своим жертвам на приуготовление к смерти? Пару-тройку минут, пока не придет их черед, да, на наш взгляд, и этого бы не надо. Главное — внушить себе, будто ты вспарываешь мешок, и тогда все пойдет ладно. Солдаты так и называют пленных — «мешки». Мешки с кровью. Мешки с костями. Мешки с потрохами. О боги, ну и вонища же поднимается, когда людские внутренности вываливаются наружу. Это ведь не попадет в твои депеши, Коста? Куда же тогда оно все девается? Нам просто негде прочесть о том, какие звуки слышны, когда человеку перерезают глотку или обрушивают дубинку на череп, а также о том, как обреченные на смерть люди молятся, проклинают нас, просят пощады, молчат. Да, некоторые ведь молчат, уж и не знаю, ведомо ли тебе это? Не произносят ни слова, невзирая на то что творится в их душах. Это натуры, наделенные мужеством, и, возможно, в гораздо большей мере, чем мы.

* * *

В продолжение всего этого пылкого монолога Флаг тоже молчит, хотя хорошо понимает, какое впечатление могут производить подобные речи на неоперившихся новичков. Но он считает, что человеку нужно дать выговориться. Затыкать рты — последнее дело. От этого пользы нет. Однако и оставлять без ответа слова, которые можно принять за похвалу в адрес врага, наш командир, разумеется, не желает.

— Так, по-твоему, Лука, они выглядели весьма мужественно и тогда, когда жгли живьем наших соотечественников или сдирали с них кожу?

— Мне ненавистны афганцы, их коварство, их зверства, — отвечает Лука, — но еще больше мне ненавистно то, что мы опускаемся до их уровня. Да неужели ты сам, Флаг, находишь оправдание той резне, которую мы тут творим? Что в ней к нашей чести?

Губы бывалого воина кривятся в мрачной улыбке.

— Честь — это не то, что имеет значение на войне, паренек. Вот в стихах о войне — там конечно.

— А что же, по-твоему, имеет значение?

— Победа.

Все умолкают, прислушиваясь к его словам.

— Победа, — повторяет Флаг, обращаясь ко всем нам. — Все остальное не важно. Ни благородство, ни великодушие.

Умейте смотреть войне прямо в лицо. Принимайте ее такой, какова она есть. Иначе недолго и спятить.

Он поворачивается к Луке:

— А ты, сынок, молодец. Ты хороший солдат и не боишься высказывать свои мысли. Но при всем моем уважении к тебе, парень, ты на многое пока смотришь по-женски. И говоришь ты по-женски. Устраиваешь тут спектакль. Советую по-хорошему: впредь не смей падать духом. Вспомни отца своего, вспомни братьев. Узнав о подобном твоем поведении, они, разумеется, устыдились бы, стыдись дать слабинку и ты. Задача мужчины — сражаться, побеждать, покорять. А когда, в какие столетия было иначе? Призвание мужчины, если он настоящий мужчина, состоит в том, чтобы или утвердиться в своем превосходстве, или погибнуть, пытаясь достичь его. Вспомни, что говорил Сарпедон Главку под стенами Трои:

— Но как раз славой-то здесь у нас и не пахнет, — возражает Лука.

Флаг с этим категорически не согласен.

— Разве колеблется лев? — спрашивает он грозно. — Разве льет слезы орел? К чему призывает доблестного мужа его отважное сердце, как не к великим подвигам? Именно этого требует от нас Александр. Клянусь Зевсом, воины, которые родятся через тысячу лет, будут проклинать свою горькую судьбу за то, что им не довелось шагать вместе с нами. Участвовать в беспримерном походе, преодолевать непреодолимое и свершать деяния, не выпадавшие ни на чью долю.

— Ага, например, перерезать глотки безоружным людям.

— А ты, Лука, поди, предпочел бы, чтобы они были вооружены?

— Я не трус, Флаг. Я готов сразиться с кем угодно, включая тебя. Но именно сразиться, а не связать тебе руки, накинуть на башку мешок, а потом полоснуть мечом по горлу или выпустить кишки. А если ты можешь проделывать все это без каких-либо угрызений и даже находить правильным, то ты хуже, чем женщина, ты сущий зверь.

Видя, что Флаг сейчас взорвется, я в прыжке вклиниваюсь между ними.

— Оставь Луку, Флаг. Он не только солдат, но также и эллин, то есть человек, имеющий право думать самостоятельно и без чьего-то давления и подсказок решать, что правильно, а что нет.

Флаг берет себя в руки, хотя и ворчит:

— А что, по-твоему, правильно, а, Матфей? Или ты тоже жалеешь афганцев?

— Помню, — отвечаю я, — мальчишками мы от зари до зари не слезали с коней, обучаясь атаковать и преследовать неприятеля. Мы мечтали предстать перед нашим царем благородными воителями и героями. Меня эта мечта еще не покинула.

Я поворачиваюсь к Луке и ко всем остальным:

— Мне хочется верить, что существует способ даже на такой гнусной войне оставаться хорошим солдатом.