Шоншетта - Марсель Прево

– Нет, Жан, пожалуйста, не проси меня об этом! Я обещала твоей бабушке ни о чем не разузнавать. Притом, клянусь тебе, ты там, ничего не найдешь, ни малейшего указания. Ради меня, дорогой, не предпринимай ничего, прошу тебя!

Жан уступил, но сегодня говорил себе, что на такой педантизм способна только чересчур совестливая и суеверная женщина и что сам он не давал никаких обещаний. Он взял лампу, ножницы и поднялся на второй этаж, где в конце коридора находилась таинственная «серая комната».

С бьющимся сердцем вошел д'Эскарпи в комнату своей бабушки, но в первую минуту не мог ничего различить. На стенах не было никаких украшений; в глубине алькова виднелась непокрытая кровать; над камином висело зеркало, испещренное черными пятнышками; в воздухе стоял запах плесени. Жан машинально подошел к окну и только хотел отвернуть кисейную занавеску, как она с легким шумом упала на пол.

Он невольно отступил и оглянулся. По обе стороны алькова были двери. Заглянув в одну, он увидел уборную, такую же пустую, как и спальня. Другая оказалась запертой; она вела в ту самую комнату, ключ от которой не был найден. Внимательно осмотрев замок, Жан поставил лампу на пол и принялся действовать ножницами.

Старое, полусгнившее дерево не выдержало: все четыре винта сразу отскочили, и дверь распахнулась, задев Жана по голове. Теперь он находился в маленькой комнатке, не больше уборной, а прямо напротив него была другая дверь, обитая зеленой материей. Решительным движением открыв ее, Жан очутился в крошечной длинной комнатке, скудную меблировку которой составляли диван, несколько стульев, письменный стол с креслом перед ним и аналой; на камине, между канделябрами, стояли маленькие часы; над аналоем висели распятие и довольно большой портрет гвардейского офицера.

В противоположность «серой комнате», носившей следы давнишнего запустения, комната, в которую проник Жан, казалась еще обитаемой. На столе были разбросаны книги, карандаши, перья; свечи в канделябрах были неровные, как будто их еще недавно зажигали. По всему было видно, что комната сохранилась в том виде, как ее оставила Люси де Моранж, запирая ее в последний раз.

Жан долго не мог оторваться от портрета отца; ему казалось, что он видит самого себя. Глаза портрета пристально смотрели на него, а надменные губы под белокурыми усами, казалось, готовы были каждую минуту спросить: «Зачем ты пришел нарушать мое уединение? Что тебе нужно от меня?»

Энергичным усилием воли, освободившись от тяжелого впечатления, которое производили на него эти глаза, Жан принялся за дальнейшие поиски. Ящики в столе оказались пустыми. Перелистав все книги, Жан между страницами «Подражания Христу» нашел давно высохший цветочек боярышника – и только.

Рядом с камином Жан заметил стенной шкаф. Когда он открыл его, оттуда выскочила огромная крыса и, испуганно покружив по комнате, исчезла в какой-то щели; Жан невольно вздрогнул. На одной из полок лежал пакет, завернутый в черную шелковую материю; развернув его, Жан нашел мужской костюм, изгрызенный крысами. Презирая самого себя за эти розыски, д'Эскарпи с лихорадочной поспешностью – обшарил все карманы и ощупал подкладку, но и на этот раз ничего не нашел.

Чувствуя страшную усталость, он упал в кресло, мучаясь сознанием, что поступил дурно и все-таки не достиг цели; но уйти он все-таки не мог, – странная, непреодолимая сила приковывала его к месту, и его глаза не могли оторваться от какой-то точки на развернутом платье отца. Смутная мысль мелькнула в его голове, – он еще не успел определить ее смысл, как она уже исчезла.

– Я схожу с ума! – громко произнес Жан и поспешно встал.

Но, прежде чем уйти из этой комнаты, он захотел привести все в прежний порядок. Заботливо складывая вещи, он заметил в панталонах маленькую круглую дырочку и тотчас же определил, что она произошла от пистолетной пули; в ту же минуту мысль, смутно бродившая в его голове, приобрела ослепительную яркость: его отец был ранен в живот! Это открытие резко изменило направление его мыслей: до сих пор он тщетно старался выяснить причину самоубийства Марселя де Моранжа, – теперь он знал точно, что самоубийства не было. Его отец не лишил себя жизни: самоубийца не целит себе в живот, так как подобный выстрел редко бывает смертельным. Марсель де Моранж не лишил себя жизни – его убили…

Поглощенный этими мыслями, Жан, приведя все вещи в порядок, вернулся в свою комнату, разделся и бросился в постель, пытаясь вывести новое заключение из сделанного им открытия; но усталость и пережитые волнения взяли верх, мысли Жана спутались, глаза невольно закрылись, и им овладел тяжелый, летаргический сон.

* * *

Когда Жан проснулся, в окна широким потоком лились лучи утреннего солнца. После страшного напряжения умственных и душевных сил, он почувствовал себя несколько ослабевшим. Вспоминая все, случившееся в прошлую ночь, он спрашивал себя, не во сне ли он все это видел, – так чудовищна казалась ему мысль, что отец Шоншетты совершил преступление, жертвой которого пал его родной отец. Однако на столе, возле лампы, с которой он вчера ходил на розыски, лежали ножницы, свидетельствуя о том, что все, казавшееся ему теперь таким невероятным, действительно случилось.

Успокоившись, Жан даже пожалел о том, что сделал, тем более, что все-таки не получил точных подтверждений своего предположения, и с досадой пожал плечами. Вдруг у него промелькнула мысль, наполнившая его душу радостью:

«Шоншетта здесь, со мною… и мы одни!»

Д'Эскарпи вскочил с постели, отворил окна и быстро оделся, горя нетерпением увидеть любимую, девушку. Одной мысли о ней было достаточно, чтобы все тяжелые призраки рассеялись, как дым. Он спустился в сад один, думая, что Шоншетта еще спит. Ему почти до боли хотелось видеть ее, и это желание заставляло забывать все остальное. Сделав несколько шагов по саду, он вернулся к дому и сел на ближайшей скамейке, чтобы не пропустить Шоншетты, когда она выйдет в сад. Вдруг маленькие ручки закрыли ему глаза, и чья-то головка нежно прижалась к его плечу. Это Шоншетта, вставшая гораздо раньше его, увидела его и неслышно подкралась к нему. Жан привлек ее к себе, поцеловал в лоб, и они долго сидели Молча, прижавшись друг к другу. Наконец Шоншетта высвободилась, из его объятий.

– Знаешь Жан, – сказала она, – сегодня утром я написала отцу длинное письмо; оно давно готово, но я никак не могу придумать конец. Ты непременно должен помочь мне.

Сегодня она походила на маленькую девочку: может быть, она уступала бессознательной потребности казаться в глазах Жана менее серьезной, чтобы оправдать свое постоянно стремление подчиняться ему.

Этот день был для молодых людей днем волшебного опьянения. Старый парк с его зелеными изгородями и длинными аллеями, с его прудами, дремавшими в раме камышей, являлся для влюбленных чудным приютом, родным уголком, в уединении которого они могли думать, что весь свет больше не существует. Они переживали ту чудную гамму ласк, которые не оставляют ни раскаяния, ни упреков совести, и, волнуя душу, не развращают ее. Сердце Шоншетты раскрывалось, как цветок. Она упивалась блаженством уединения с любимым человеком, исчезала в нем, и, по таинственному закону любви, понемногу увлекала Жана по наклонной плоскости, в глубину, опасность которой он сознавал в минуты отрезвления.