Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика - Софья Хаги

благочестивая Русь со своими многочисленными золотыми куполами спит внутри хрустального шара, как Белоснежка – или пушкинская мертвая царевна – в хрустальном гробу. Из видения юнкера выскальзывает демон, задумавший разрушить прежнюю Россию, и превращается в замаскированного Ленина, шествующего по ночной Шпалерной улице. Ленин в рассказе – трикстер и демонический оборотень, принимающий облик то хорошо одетого господина, то дамы, то инвалида в кресле-каталке, то обыкновенного рабочего. В обличье пролетария большевистский вождь пробирается в Смольный, чтобы руководить восстанием.

В «Хрустальном мире» есть и элемент метаальтернативной истории: на дежурстве Юрий и Николай рассуждают о роли действий человека и случайности в истории383. Юрий утверждает, что люди не знают своего предназначения в жизни, пока не осуществят того, для чего они родились:

– Скажем, он считает, что он композитор и его задача – писать музыку, а на самом деле единственная цель его существования – это попасть под телегу на пути в консерваторию.

– Это зачем?

– Ну, например, затем, чтобы у дамы, едущей на извозчике, от страха случился выкидыш, и человечество избавилось от нового Чингисхана. Или затем, чтобы кому-то стоящему у окна пришла в голову новая мысль. Мало ли384.

Нарисованный Юрием образ гипотетического участника истории заставляет вспомнить «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова и Берлиоза, обезглавленного трамваем. Подобно композитору из приведенного Юрием примера, юнкера разглагольствуют о современной музыке (и популярной историографии начала ХX века), пока Ленин толкает мимо них свою тележку. В рассказе Ленин поочередно принимает разные обличья, но его неизменно выдает знаменитая картавость385. Драматический парадокс заключается в том, что по характерному выговору читатель догадывается, кто на самом деле скрывается под этими масками, а вот герои рассказа – нет. Ирония заключается и в том, что два юнкера проваливают свою миссию, как раз когда обсуждают предназначение человека в истории.

В отличие от постсоветских произведений того же периода, авторы которых рисуют более счастливый поворот событий или же пытаются восполнить утрату золотого века, «Хрустальный мир» не поддается искушению возместить утрату или утешить386. Перед нами не классический альтернативно-исторический сценарий и не интертекстуальная игра с комической переработкой мотивов Блока, Соловьева и Освальда Шпенглера, а вывод из психоделического нарратива весьма прозаичен. К тому времени как Ленин появляется в обличье пролетария, состояние кокаиновой эйфории сменяется у юнкеров угнетенностью: они слишком вымотаны, чтобы проверять, что у него в тележке. Юрию и Николаю (то есть дореволюционной интеллигенции) не удается выполнить свой долг и спасти Россию, потому что они ничего не делают. Пока они сетуют, что судьба не предоставляет им случая проявить доблесть, они упускают случай совершить тот самый подвиг (а на самом деле просто выполнить свои обязанности). Юнкера, как свойственно интеллигентам, ищут утешения в эстетических изысканиях.

«Хрустальный мир» сопротивляется эскапистским тенденциям альтернативной истории. Альтернативный сценарий развития событий маячит на горизонте – и срывается. Джереми Блэк, размышляя об альтернативной истории на Западе, заметил:

Слишком уж легко превратить «А что, если?..» в «Если бы только!..» и под этим лозунгом дать волю ностальгическому подходу, побуждающему… переписать прошлое, чтобы другая версия показалась не просто вероятной, а… законной и желанной387.

Если мейнстримная альтернативная история в решающий момент расходится с исторической хронологией и по мере развертывания событий отступает от нее все дальше и дальше, как расходящиеся по воде круги, Пелевин не фантазирует на тему «Что было бы, если бы Октябрьская революция не удалась?». Юрий и Николай не узнают Ленина – и история идет по известному нам пути.

Собственная временная шкала

Вместо того чтобы лить бальзам на историческую травму, утешая себя и читателей тем, что все могло сложиться иначе и лучше, Пелевин в «Хрустальном мире» задается, пусть и в пародийном ключе, вопросом, что именно могло произойти и почему. Со временем альтернативно-историческое воображение Пелевина все дальше отходит от шаблонов альтернативной истории. В романе «Чапаев и Пустота» (1996) мы имеем дело с более сложным и оригинальным переосмыслением этого жанра.

Именно потому, что «Чапаев и Пустота» далеко отходит от традиционного художественного произведения на историческую тематику, некоторые рецензенты ошибочно истолковали этот новаторский текст как привычный исторический роман, изобилующий недостоверными деталями. Павла Басинского, например, шокировало, что «Чапаев во фраке пьет шампанское и рассуждает на темы восточной мистики, Котовский нюхает кокаин, Петька и Анка во время полового акта спорят о Шопенгауэре»388. Изображение Гражданской войны в романе, по словам Басинского, оскорбляет «каждого различающего и уважающего свое национальное, профессиональное, то есть в конце концов культурное, лицо человека».

Позднее критики – как часто бывает, задним числом – отметили, что обвинять «Чапаева и Пустоту» в исторической неточности нет оснований, поскольку автор никоим образом не стремился к правдоподобию389. Очевидно, что перед нами не классический исторический роман, а плод альтернативно-исторического воображения, текст, пропитанный постмодернистской пародией и игрой. Вот почему Розалинд Марш рассматривает его в контексте постмодернистской историографической метапрозы (как ее определяет Линда Хатчеон), где известные исторические личности или события намеренно изображены в искаженном виде – как намек на недостоверность исторических хроник и возможность ошибки. Этот жанр «не ассимилирует исторические факты, привлекая внимание к разрыву между историей и вымыслом, и подталкивает к вопросам: откуда мы узнаём о прошлом? Можем ли мы вообще что-то о нем знать? Что мы знаем сейчас?»390 Историографическая метапроза «оспаривает природу исторического знания, отвергая представление о линейности времени, сочетая реальное и фантастическое, сталкивая исторических персонажей из разных эпох»391.

Однако новаторство «Чапаева и Пустоты» бросается в глаза даже по меркам постмодернистской, фантастической и альтернативной истории. Хотя роману присущи черты историографической метапрозы, в частности смешение реальности и фантазии, нелинейность времени и дезориентация в пространстве, у этого намеренного неправдоподобия и пространственно-временных искажений другая цель. Из истории известно, что красный командир Василий Чапаев был ранен в боях с Белой армией и утонул при попытке переплыть реку Урал. В романе он сражается с белыми (и с красными) и покидает реальность, бросаясь в УРАЛ (Условную Реку Абсолютной Любви). Здесь действуют и другие знакомые фигуры: Петр, Анка, Фурманов и Котовский, – но их социальное происхождение, поведение, взгляды и мотивы далеки от читательских ожиданий392.

Несомненно, пелевинскую версию «биографии» Чапаева можно воспринимать как пародию, противопоставленную шаблонному образу, созданному советской литературой и кинематографом – романом Дмитрия Фурманова «Чапаев» (1923) и одноименным фильмом братьев Васильевых (1934). Но созданный Пелевиным подчеркнуто эксцентричный образ красного командира – аристократа и буддистского гуру едва ли можно расценивать как попытку серьезно ответить на вопрос, откуда нам известно прошлое. В какой-то мере «Чапаев и Пустота» содержит элементы криптоистории (она же тайная, или конспирологическая, история), где знакомые фигуры и факты предстают в непривычном ракурсе, якобы обнаруживающем скрытую истину. Так, некоторые достоверно известные исторические события в романе объясняются иными причинами и целями, а об отдельных обстоятельствах заявлено, что их ранее замалчивали и только теперь на них удалось пролить свет393. Но когда вымышленный редактор в предисловии к книге заявляет, что намерен раскрыть «правду о Чапаеве», утаенную «от народов Евразии», он не претендует всерьез на ревизионистскую трактовку событий, а скорее намечает пародию на неоевразийство в романе394. Характерные для постмодернизма черты – вышучивание основ советской идеологии, мотив непознаваемости истории, история как текст(ы) – в романе тоже присутствуют, но не они в первую очередь занимают Пелевина.

«Чапаев и Пустота» и не образец собственно альтернативной истории, потому что автора больше занимают другие проблемы: устройство человеческого сознания, несвобода и возможность из нее вырваться, буддизм, солипсизм и так далее. Произведения в жанре альтернативной истории строятся на том, что читатель прослеживает волновой эффект, накладываемый на дальнейший ход истории явным изменением ее существенного звена. «Обязательное условие альтернативной истории заключается в том, читателю очевидна разница между вымышленной хроникой и реальной»395. В отличие от «Хрустального мира» (где выбран конкретный момент, но читательские ожидания обмануты), в «Чапаеве и Пустоте» нет определенной точки, где события отклоняются от исторического курса, как нет и гипотетического их развития, которое могло бы стать следствием такого отклонения.