Голоса на ветру - Гроздана Олуич

– Почему же не бывает? На свете много чудес.

Притихший, примирившийся с жизнью и своими многочисленными душами, Стеван описывал Рыжику Будапешт, Прагу, Вену, Париж, которые он видел в ранней молодости, и города, в которых только собирался побывать и с которыми много лет спустя познакомился Данило, пытаясь отыскать своего пропавшего брата.

Вдруг, в одночасье, на хутор нагрянула поздняя осень. Все громче шуршала под ветром пожелтевшая осока, а сквозь ее шорох доносились и голоса Арацких, давным-давно приезжавших сюда охотится на уток. По ночам вода на болоте покрывалась тонкой корочкой льда, окна обрастали морозными цветами.

* * *

В долгой нью-йоркской ночи Данило Арацки снова увидел хутор и морозные цветы на оконных стеклах, альбом с марками, который и сам не зная почему спустя много лет упаковал в чемодан вместе со стетоскопом, «Карановской летописью», семейными фотографиями и белым зайцем Дамьяна. Куда направиться и есть ли такое место, где его примут без подозрения, он не знал. Не знал он этого и тогда, когда в ночь большой охоты на лягушек попытался сбежать из детского дома в Ясенаке, но был настигнут на другом берегу Тисы и помещен в бывшие графские конюшни, ставшие в новые времена приютом для бездомных, алкоголиков и «беспризорных» детей, откуда через несколько недель тоже сбежал. Так начались его скитания по приютам и детским домам.

В конце концов, Данило осел в одном из них, на берегу Бегея, опасаясь, что если вдруг Петра его все-таки выпустят, он не сможет снова его найти. Такой же крик, как когда он услышал, что дома в Караново больше нет, вырвался у него не тогда, когда он призывал потерянного брата, а когда на пороге детского дома возле Бегея неожиданно появился Арон Леви, которого он давно не видел даже во сне. И мир заиграл всеми красками.

– Ты знаешь, что я тебя долго искал? – спросил его Арон, когда они вышли на берег посидеть у костра. – В конце концов я даже поверил, что больше тебя никогда не увижу…

– Так ты и нашел не меня! – прошептал Рыжик. – Я теперь стал совсем другим…

– Все мы уже не те, какими были. И будем…

* * *

Вперив взгляд в призрачные верхушки нью-йоркских башен, под которыми скользили автомобили, Данило Арацки пытался забыть и голос Марты, и змеиные, полные ненависти глаза Рашеты – а ненавидел он не только молодых врачей и санитаров, но и больных, которых приводили родители или родственники после попытки самоубийства: «Ну если он хотел покончить с собой, почему вы не дали ему это сделать? От него и так никакой пользы…» – и чем младше был больной, тем более ядовито звучали комментарии Рашеты.

Родственники несчастных пациентов с изумлением воспринимали его слова, спрашивая себя, куда они привели своих сыновей и дочерей и что с ними теперь здесь будет. Те, кто побойчей, сразу забирали тех, кто им дорог, и везли куда-нибудь в другое место, а те, у кого больше не было сил, перекрестившись, оставляли юных самоубийц на милость или немилость судьбы.

Доктор Данило Арацки с отвращением наблюдал за учащавшимися конфликтами Рашеты с пациентами, не понимая, почему он выбрал профессию, которую так ненавидит и как ему удалось стать главным врачом, проработав в клинике всего несколько месяцев. Данило еще не знал, как продвигаются по службе в некоторых общественных системах.

Столкновение между ними было неизбежно. И оно произошло. Началось все с барабанной перепонки и больного, чей след вскоре затерялся. Потом появилась жалоба четырех женщин. Последний конфликт разгорелся через некоторое время после того, как в клинику доставили парнишку, пытавшегося отравиться антипсихотиками.

Стеснительный и запуганный, он почти все время молчал, забивался под одеяло и лежал без движений, пока в палате не погасят свет. Только после того, как ему казалось, что все заснули, можно было услышать, что он кому-то что-то шепчет. Кому? И что? Он не хотел признаться в этом даже доктору Арацкому, хотя в остальном слушался его советов и дисциплинированно принимал лекарства. А что если этот парнишка – товарищ по несчастью того пациента, который на «длинной, длинной улице» искал знакомое лицо, пациента, который, вылечившись, стал куда более несчастным, чем был когда-либо.

Осторожно, чтобы не повторить ошибку, доктор Данило Арацки стал ждать, когда парнишка сам попросит помощи, скажет, что прячет в маленькой картонной коробке. Но тот молчал как камень, а потом один из санитаров случайно узнал, что в коробке живет ручная белая мышь, вместе с ней больной просыпается, с ней засыпает, ей наливает молоко в старое блюдце со щербатыми краями.

Сообщение о белой мыши молниеносно передали Рашете.

– Эй ты, бедняга! – издевательски обратился он к пареньку. – Давай сюда твою мышь!

Тот, до этого момента всегда очень спокойный, вскочил и, размахивая кулаками, закричал, что своего лучшего друга он не отдаст даже ценой собственной жизни! А что касается обращения «бедняга», то нет более несчастного «бедняги», чем доктор Рашета!

– Зачем тебе моя мышь? У тебя ни в голове, ни в сердце, ни в штанах нет места для мыши … – остановившись вздохнуть, паренек занял позицию за спиной доктора Данилы Арацкого, тем самым дав Рашете возможность обвинить Данилу в подстрекательстве больных к неповиновению, что существенно приблизило его уход из больницы и отъезд из Белграда и из страны.

На следующий день ни этого пациента, ни белой мышки не было ни в самой больнице, ни на ее территории. Сбежал ли паренек сам или же его ночью перевезли в какое-то другое лечебное учреждение, Данило Арацки узнать не смог и поэтому спустя несколько дней, когда появился отец, чтобы забрать сына домой, не знал, что ему сказать кроме как: «Любовь к белой мыши это такая же любовь, как и всякая другая. А когда любви нет, когда душа закрыта и пуста, это страшно».

* * *

По ночам, после ссоры с Мартой, и поступка заведующего, возбудившего ненависть у всех сотрудников своей клиники, Даниле все чаще стало казаться, что между миром тронувшихся умом и миром здоровых нет ясно обозначенной границы. Ночи, заполненные бессонницей и сомнениями, тянулись за ним всюду, где бы он ни был, точно так же как в странствиях по детским домам его преследовало чувство вины и стыда.

– Ты виноват уже потому, что потомок Арацких. Такое богатство, как ваше, нельзя добыть справедливым и честным путем! – сказал ему в детском доме в Ясенаке один из воспитателей. Данило почему-то эти слова запомнил. – Виноваты будут и твои потомки до девятого колена, и твой прах в земле, проросший корнями травы…

– Неужели это действительно так? – вздрогнул он, заметив, что на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля тени Арацких сбились поплотнее, а откуда-то из угла донесся голос Луки Арацкого, утверждающий, что Рыжик не виноват. Он никого не обманул, никому не причинил зла. А его чувство вины это просто результат того, что это ему твердили много лет, с того момента как он попал в Ясенак.