Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий

жаль этих десяти минут, а в идеальном состоянии эта вещица устраивает меня ничуть не больше, чем в приемлемом состоянии. То есть превышение уровня собственной точности нежелательно.

3) Поскольку вещь даже в своем несовершенстве притерлась, ее замена другой, лучшей в индивидуально-экземплярном смысле, может нарушить общую «притертость» и пригнанность. И тогда мелкое, даже мелочное усовершенствование повредит совершенству более высокого ранга.

И это далеко не все возможные выводы из свидетельства потертости тех или иных объектов из сферы Zuhanden. Стало быть, сам формат отчетливости и полной однозначности получает здесь некие онтологические возражения, суть которых в том, что тотальная «зачистка окрестностей» не обязательно способствует установлению истины в том или ином онтологическом или онтическом регионе. Пока мы убедились в этом лишь на площадке Zuhanden и еще предстоит посмотреть, как обстоит дело с ясностью и отчетливостью в окрестностях ego cogito, а также со строгостью математической процедуры и другими региональными истинами, которые тоже, возможно, придется привлечь к рассмотрению. Пока для нас важен диапазон собственной точности, искусство фокусировки или притирки, выполняемой щеточкой Витгенштейна.

Конечно, почти всегда основная задача состоит в том, чтобы навести порядок, и она почти совпадает с формулировкой «Навести четкий фокус». Но именно почти. Если безоглядно усердствовать, то рано или поздно можно и переточнить. Поневоле вновь вспоминается известный афоризм: «Ничто так не вредит хорошему человеку, как желание казаться еще лучше». Педантизм из этой же серии и, возможно, представляет не меньшую опасность для мастера подручного, чем нетребовательность. Вспоминается и другая поговорка: «В нашем деле мелочей не бывает», и она как раз требует уточнения, в данном случае продолжения: мелочей не бывает, бывает неправильная фокусировка.

Что ж, оставим пока ясность и отчетливость подручного; возможно, к этой данности, претендующей на собственную точность и истинность, еще придется вернуться.

* * *

Теперь опять ego cogito и окрестности: пора провести ревизию формата ясного и отчетливого в его собственном логове. Скажем сразу: сомнение есть интеллектуальная добродетель, и оно очень важно. Но не менее важен и способ устранения сомнения. Обратимся к Бергсону, одному из самых внимательных читателей Декарта: «Всякое деление материи на независимые тела с абсолютно определенными контурами есть деление искусственное»[52].

Можно сказать, это прямой выпад против ясности и отчетливости, и далее Бергсон пишет:

«Нам дана подвижная непрерывность, где все одновременно и изменяется, и пребывает. Почему же мы разделяем эти два элемента, непрерывность и изменение, и представляем непрерывности в виде тел, а изменения в виде однородных движений в пространстве? <…> Откуда же возникает непреодолимое стремление построить прерывистую материальную вселенную с четко очерченными телами, которые меняют <только> место, то есть взаимное отношение?»[53]

Здесь можно прочитать и запрос на корпускулярно-волновой дуализм, но прежде всего перед нами переосмысление ясного и отчетливого в качестве атрибутов истины. Не является ли это стремление к ясности и отчетливости следствием чего-то совсем другого? С точки зрения Бергсона дело обстоит именно так: «Наши потребности – это, таким образом, пучок света, направленный на непрерывность чувственных качеств и очерчивающий там отдельные тела»[54].

Чрезмерная отдельность отдельных тел описывается здесь как следствие нашей потребности. Но разве это не потребность прояснить, и разве она не направлена на истину? Ведь не может истина быть всякий раз данной просто по факту? Откуда бы тогда взялась столь высокая ценность ее поиска и обретения?

И мы вновь в нелегкой ситуации, когда требуется балансировка (и фокусировка, разумеется) между необходимостью прояснения с одной стороны и, так сказать, манией дискретности и отчетливости с другой?

И слово «мания» здесь употреблено не случайно. Если мы обратимся теперь к зоне одержимости, к нашему онейрическому персику-несмотря-ни-на-что, мы, как уже отмечалось, именно там и обнаружим эталон яркости и отчетливости. Однако ясное сознание отвергает эту отчетливость, отказывает ей в статусе реальности. Почему? Получается, что как раз из-за чрезмерной, маниакальной ясности. Ее же, эту самую «абсолютную очевидность», мы обнаруживаем и в девиациях, в тех вкраплениях мыслительного дискурса, в которых обычная осторожность и осмотрительность покидают мыслителя, подобное нередко случается и в философии, где идея фикс продвигается под прикрытием «маскировочной аргументации», а иногда и напрямую. Внимательный и соответствующим образом настроенный читатель может отыскать эти аномалии внутренней очевидности и в аргументах Сократа – Платона о бессмертии души («Федон»), и в идее аристотелевского перводвигателя, который «разумно движет, оставаясь неподвижным», и в вечном возвращении Ницше – здесь везде перед нами нечто самое дорогое и важное для автора, но при этом не слишком убедительное и, главное, слабовато аргументированное для беспристрастного читателя. Кажется, щетка Витгенштейна когда-то прошлась именно по этому стыку, являющемуся, по сути, нестыковкой. Мы помним, что одно дело, когда человек просто говорит: «Моего соседа зовут Джон» – кто стал бы подвергать эти простые слова сомнению? Если он скажет: «Я абсолютно уверен, что моего соседа зовут Джон», мы, возможно, несколько насторожимся. Но если он будет продолжать настаивать и, наконец, с блеском в глазах решительно заявит: «Ничто в мире не убедит меня в противоположном! Этот факт для меня основа любого познания. Я откажусь от другого, но не от этого»[55] – мы, в свою очередь, обретем уверенность, что тут что-то не так. Все внутренние аномалии очевидности, кажется, из этой же серии. Но поставим вопрос напрямую: а как же насчет cogito? Не является ли и эта площадка некой аномалией очевидности?

Между тем трудно обвинить Декарта в недостаточности аргументов относительно cogito ergo sum хотя бы даже в том смысле, в каком эта недостаточность обнаруживается в вечном возвращении Ницше, свидетельствуя о ранимости и уязвимости, прикрываемой как раз описанной Витгенштейном защитой «Ничто в мире не убедит меня в противоположном». Декарт не просто декларирует сомнение как руководящий принцип, он действительно готов к обсуждению. Разве не очевидным образом существую я, сомневающийся? Я сомневаюсь в существовании тел? Имею право. Тела, даже при всей их телесности и несдвигаемости, могут оказаться иллюзией, я допускаю это. Вскоре и Беркли высказал свои доказательства иллюзорности тел, доказательства, которые в основных чертах содержатся уже в «Размышлениях о первой философии» самого Декарта. Поддельной может оказаться вне-находимость любого предмета, в этом направлении работают также аргументы Фихте и Гуссерля. Если я полагает не-я как собственную достоверность («Наукоучение»), если сознание полагает и обнаруживает собственную интенциональность, внутреннюю предметность в качестве принципа, то ведь и внешняя предметность точно так же может быть положена неким сознанием, например сознанием Бога или несравненно превосходящего меня в могуществе Коварного Обманщика.

Ничего этого мое сомнение не исключает, я-то тем временем существую независимо