Ты, только ты - Сьюзен Элизабет Филлипс

— Поцелуйте меня. Подарите мне дружеский маленький поцелуй, которым обычно обмениваются приятели.

— Не будьте смешным.

Ее глаза дрогнули, и ему захотелось еще подразнить ее, хотя все это уже не походило на шутку.

— Ну, давайте. Смелей. Мы же не имеем в виду ничего плохого. Просто по-дружески чмокните меня в щеку.

— Я не хочу вас целовать.

Он заметил, что она помедлила секунду, прежде чем произнести это. У него пропало желание дразнить ее, и голос его прозвучал хрипло:

— Весь этот жар не может исходить от меня одного. Он опустил голову и неожиданно ощутил, как острые кончики ее сосков коснулись его груди. Он услышал, как она выдохнула:

— Мы не нравимся друг другу.

— Нам не обязательно нравиться друг другу. Это зов природы и ничего больше. — Он тронул кончиком языка родинку над уголком ее глаза. — И это приятное чувство. Ты — замечательная.

Она застонала и прислонилась к нему. Он потерся лбом о ее волосы, нашел губами полураскрытый рот.

Она была вкусной, от нее хорошо пахло, как от детской присыпки или от цветов. Он почувствовал себя шестнадцатилетним школьником, но это чувство не погасило наслаждения, и сознание взрослого, видавшего виды мужчины напрасно призывало его вернуться в свой возраст.

Он длил и длил поцелуй, твердя себе, что пора бы переходить к делу, но он не мог ничего поделать с собой, тело отказывалось подчиняться мозгу. Кажется, впервые в жизни он по-настоящему терял голову. Всемогущий Боже, она сводила его с ума!

Она прижималась к нему, издавая легкие стоны, которые действовали на него подобно виски. Он забыл о медленных движениях. Он забыл и о движениях быстрых. Он забыл, что ему нужно от этой маленькой «съешь-меня» девочки с ее роскошным «иди-к-папе» телом.

Ее губы раскрылись, и он растворился в них, упиваясь ощущением свежести и новизны. Он, кажется, трогал ее руками, он мял и теребил ее, как большую куклу. В голове его разрывались гранаты, и она покорно обвисала в его руках.

Ему захотелось, чтобы и она трогала его. Он хотел, чтобы она опустилась на колени, упала на спину, раскинув руки и ноги, чтобы он мог добраться до нее прямо здесь, чтобы жар их тел прожег доски пола и погружал их все глубже и глубже, вплоть до огненного ядра земли.

Он чувствовал, что ее безумие сравнялось с его собственным. Ее руки стали неимоверно сильными, ее бедра бились и терлись о его бедра с тяжелым однообразием, но этот ритм разрушали посторонние толчки и звуки.

Он застыл, когда понял, что она пытается освободиться и он удерживает ее против ее воли.

— Господи, будь я проклят! — Он рывком кинулся от нее и шагнул назад, повалив стул.

Рот ее распух и кривился гримасой обиды. Ее грудь тяжело вздымалась, светлые волосы были растрепаны, щеки горели. Как только он увидел ее глаза, ему сделалось худо. Он имел дело со множеством женщин и умел отличить «да» от «нет». Горький упрек, таившийся в этих печальных, как осенние птицы, глазах, заставил его почувствовать себя преступником, а это было несправедливо, ибо они были оба замешаны в случившемся.

— Я не прошу прощения на сей раз, черт побери! — закричал он. — Если ты не хотела, чтобы я тебя целовал, ты должна была об этом сказать.

Вместо того чтобы возразить или удариться в плач, она слабым, беспомощным жестом поправила прядь волос, и это движение наполнило его душу щемящей болью.

— Я прошу извинить меня, — прошептала она.

— Фэб…

Она подхватила свою сумочку и выбежала из кухни, прежде чем он успел что-либо произнести.

Фэб чувствовала себя скверно. Ее настроение не смогла поднять даже чашка горячего кофе. Медленно повернувшись к окну, она взглянула на пустые тренировочные поля. Воскресенье — «день пирогов и пышек» — кануло в небытие, на смену ему пришел «день синяков и шишек» — понедельник, когда игроки знакомятся с оценками их действий во время игры и чаще получают пинки, чем пожинают лавры. Все тренировки были отложены до среды, и она была благодарна этому обстоятельству, избавившему ее от необходимости протирать глаза об это пыльное стекло, наблюдая за бесноватым Дэном.

Почему она позволила ему вчера целовать ее? Ведь она знала заранее, чем все это кончится.

Она с отвращением оглядела свое тело, которое уже изолгалось во всем и вся. Эта роскошная форма совершенно не соответствовала убогому содержанию. Ей следовало бы быть плоскогрудой и тощей, как надломленная ветка, лишенная живительной влаги. Какая польза от этих крутых бедер и призывно подрагивающей груди, если она не может позволить ласкать их, если она не может принять в свое лоно семя, чтобы взрастить новую жизнь?

Она услышала стук, и дверь ее кабинета отворилась.

— Постарайтесь не волноваться, Фэб. — Рон шел к ней с пачкой газет в руках.

— Интригующее начало.

— Постарайтесь отнестись к этому с юмором. — Он рассыпал газеты по ее столу.

— О нет!

Цветные фотографии Фэб в ее вызывающем оранжевом платье яркими пятнами были разбросаны по пахнущим типографской краской страницам. Газетчики знали свое дело. Отснятых кадров хватило бы на хороший комикс. Вот она прижимает ко рту костяшки пальцев. Здесь рука ее вскинута вверх, как у статуи Свободы, а грудь упирается в облака. Фотографий было великое множество, и большая их часть в разных ракурсах запечатлела момент ее поцелуя с Бобби Томом.

— Этот заголовок понравился мне больше всего, — показал Рональд на одну из газет. — «ВЛАДЕЛИЦА „ЗВЕЗД“ ПЕРЕДАЕТ ПАС ФОРВАРДУ!» Хотя вот это тоже не лишено поэтичности: «БОББИ ПОЛУЧАЕТ ХОРОШИЙ ШЛЕПОК».

Фэб застонала:

— Я выгляжу полной дурой.

— Это с одной точки зрения. С другой стороны…

— Это хорошая реклама для продажи билетов. — Ей теперь не требовалось большого труда, чтобы читать его мысли.

Он сел напротив нее.

— Фэб, я не совсем уверен, что вы понимаете, насколько тяжело наше финансовое положение сейчас. Это поможет нам заполнить пустые места на трибунах, нам необходимо сделать все возможное, чтобы увеличить статьи дохода. При том грабительском контракте, который у нас заключен со стадионом…

— Вы часто упоминаете об этом контракте. Может быть, вы объясните мне, в чем там загвоздка.

— Думаю, что мне следует начать с самого начала. — Он собирался с мыслями. — Вы задумывались над тем, что времена, когда целая футбольная команда безраздельно принадлежала одной-единственной семье, безвозвратно миновали?

— Сколько осталось таких семей?

— Только две. «Питсбургские неумолимые», принадлежащие семье Руни, и «Кардиналы из Феникса», принадлежащие Бидзеллам. Футбол стал просто не по карману одиночкам: Тим Мара спустил половину своих «Гигантов» в конце восьмидесятых, Мак-Кэски разрубил на части своих «Медведей», и даже старина Берт продал пятнадцать процентов акций «Звезд» некоторым из своих приятелей.