Право безумной ночи - Алла Полянская

— Он понимал, чтоты потеряла со смертью мужа?

— Конечно, понимал, еще бы! Но пришел и сказал мне все это.

— И ты что?

— Ничего. Сегодня я говорила с ним впервые за последние восемнадцать лет. И то это была не моя инициатива. Понимаешь, вот так, буднично, — пришел, сообщил мне, что жить нам с мальчишками не на что, и предложил перебраться в его постель. Так, словно в этом было что-то нормальное. Так, словно речь идет о сделке, причем даже сделке для него где-то тягостной. Вот так в тот день я узнала ему цену и просто вычеркнула его из жизни.

— А чего он хотел сегодня?

— Слил мне кое-какую информацию, но верить ему или нет, я еще не решила, вот когда узнаю, зачем он это сделал, тогда пойму, верить ли мне тому, что он сообщил.

— Поделишься?

— Потом. Валера, а где та папка с фотографиями, что я принесла с работы?

— Где-то у меня на столе лежит среди бумаг. А что?

— Нет, ничего. Просто хотела просмотреть более предметно.

— Там тебя полиция дожидается в ординаторской, и твой адвокат прибыл.

— Сейчас пойду, надо с этим покончить, иначе покоя не дадут.

— Я буду здесь.

— Да, пожалуйста. Охранники, конечно, вещь хорошая, но…

— Я не уйду, не беспокойся.

Так ведь именно это меня как раз и беспокоит.

Матвей выглядит ужасно. Перебинтованный, вместо лица — сплошная ссадина, глаз заплыл и закрыт повязкой, об остальном я боюсь даже думать. Но он жив, он дышит, а значит, борется, и я боюсь даже думать о том, что он где-то там сейчас один, и я не могу быть с ним, не могу сказать ему, чтобы он вернулся, я вообще ничего не могу сказать.

— Оля, крепись, дочка!

Матрона Ивановна гладит мое плечо, но она не понимает, каково это, когда твой ребенок вот так страдает, а ты ничем не можешь ему помочь.

— Не плачь только, он же слышит все. Пойду я…

Я хочу остаться со своим ребенком, я хочу, чтобы все ушли и дали мне побыть с ним.

— Как ты тут, малыш?

Они сегодня выведут его из комы, и я хочу, чтобы первое, что он увидит, было мое лицо. Слишком долго он был один, слишком долго я была без него. Я хочу вернуть себе своего ребенка, потому что он родился для долгой счастливой жизни, а не для того, чтобы вот так умереть из-за какого-то подонка, решившего, что… Неважно. Когда я доберусь до него, ему будет настолько плохо, насколько хватит у меня времени и вдохновения.

— Ты стань там, в уголке, — Семеныч щупает пульс Матвея, трогает лоб. — Ну что, мать, держись, не раскисай! Но сегодня я могу сказать, что шанс есть. Уже есть! Первые три дня я не был в этом уверен, но твой парень — настоящий боец.

— Я знаю.

Я не могу сейчас разговаривать, и думать ни о чем не могу — только бы мой сын вернулся ко мне, а травмы — ничего, мы это преодолеем, и лицо подрихтуем, будет лучше прежнего… Только бы он выжил, только бы вернулся к нам! И пусть они с Денькой снова устраивают погром в квартире, пусть… Что угодно, только бы выжил.

— Ну что, с богом!

Они что-то делают вокруг Матвея, отключают какие-то аппараты, а я смотрю на него и думаю только об одном: главное, чтобы задышал сам, чтобы открыл глаза и узнал меня. А там уж разберемся, что и как делать.

— Дышит, пульс в норме.

Семеныч напряженно всматривается в лицо Матвея, а я подхожу к кровати, сажусь на краешек и беру его ладонь — такая горячая! Матвей стонет и открывает глаз. Взгляд далекий, но он возвращается и снова стонет, и я не могу этого вынести, потому что сейчас он чувствует свое тело, а оно искалечено, порезано вдоль и поперек…

— Мам…

Я наклоняюсь к нему, его щеки тоже горячие, но взгляд осмысленный и непонимающий. Он не помнит, что произошло, он даже понять не успел тогда!

— Сынка…

— Мам, не плачь.

Разве я плачу? Я машинально касаюсь своего лица — да, щеки мокрые, я даже не заметила, что слезы льются, но это неважно — важно только то, что ты со мной, и должен остаться со мной, на любых условиях.

— Оля, подвинься, мне надо его осмотреть.

Я не в силах отпустить его ладонь, как и вообще отойти. Мне кажется, что, как только я отпущу его, он не удержится здесь, потому что слишком много боли в его теле, слишком тяжело ему, а он устал бороться.

— Пить…

Медсестра подносит к его губам стаканчик с соломинкой, и Матвей жадно пьет. Он так исхудал, что смотреть страшно, да только это ерунда, откормлю потом, главное, чтоб выжил.

— Ну, что я скажу, — Семеныч вздыхает. — Динамика, в общем, положительная, хотя сейчас ты чувствуешь себя плохо. Но ты должен держаться, слышишь? Уже завтра-послезавтра тебе станет лучше, просто держись, и улучшение наступит. Марина, поменяй ему повязки. Оля, идем со мной, я поменяю повязку и тебе.

Я понимаю, что он хочет мне что-то сказать, но что? Неужели его слова Матвею — просто утешение, а надежды нет?

— Дай-ка я осмотрю рану… Ну, что ж, заживление идет, а волосы отрастут, не страшно.

— Семеныч, мне плевать на эту идиотскую рану. Как он? Только правду.

— Три дня назад я бы сказал, что без шансов. Я ведь даже встретиться с тобой не смог после операции, Ларису послал. Сегодня я с уверенностью могу сказать, что твой сын будет жив и практически здоров — со временем, конечно, и времени понадобится много. Все необходимые для него препараты у нас есть, спасибо твоему другу Марконову. Привезли также кое-какое оборудование, в том числе и тот аппарат, к которому мы подсоединили Матвея — уникальная вещь, нам и не снилось получить его. А коматозники вроде наших очень нуждаются в таких аппаратах, теперь у нас их три, переданы в качестве помощи больнице, за что отдельное спасибо передай господину Марконову, благодаря ему у нас за последние трое суток еще две спасенные жизни, кроме жизни твоего сына. В общем, динамика у него положительная, как я уже сказал, состояние удалось стабилизировать. Теперь организм справится, парень здоровый, молодой, сильный.

— А селезенка?

— Удалось сохранить, заживление идет, орган не отторгается и будет со временем функционировать нормально. Оля, повреждения, которые получил Матвей, практически несовместимы с жизнью, понимаешь? И то, что он выкарабкивается, это… В общем, из области иррационального. Есть вещи, которые лежат вне нашего понимания и вне всяких научных прогнозов.

— Семеныч, я… Ты не сердись на меня, я накричала на тебя тогда…

— Бестолочь. Да разве я не понимаю? Так, не дергайся, я перебинтую тебя.

— Надоело…

— Ну, пару дней еще походишь с повязкой, деваться некуда. Что полиция?