Должно ли детство быть счастливым? - Екатерина Мурашова

Родители и сам Сережа глядели на меня круглыми глазами. Кажется, они никогда не рассматривали свою проблему с популяционной стороны.

— И что же, — осторожно спросила мать, — все вот эти дети… Они что же, по сути, больные? С нарушениями? Это врожденное? Ну вот я читала же про все это: дислексия, дисграфия, дискалькулия… Одни говорят, это лечится, надо лекарства пить и всякие процедуры для мозгов; другие говорят, заниматься много, а мы и так только и делаем, что занимаемся, он уже волосы начал себе выдирать и на той неделе сказал: зачем я вообще родился! А третьи — приходите в нашу удивительную школу, и за ваши большие деньги мы обеспечим вашему ребенку индивидуальный подход. У нас знакомые с похожей проблемой пошли в такую: работают только на эту школу, а толку чуть, там класс четыре человека, и после каждого урока — игровая пауза на полчаса, и кормят пять раз, и просто ничего не требуют, что сделал — то и хорошо, это такой гуманистический способ обучения. А четвертые говорят: вот они такие, и ничего не поможет. Тогда, может, просто отстать от него? Вот ваши же эти Кирилл с Сережей как-то сами приспособились? И тот американский мальчик?

— Я не знаю, — честно сказала я. — Мне кажется, тут нет и не может быть универсального рецепта. Медицинские проблемы типа органического поражения головного мозга, разумеется, нужно искать и исключать. Если интеллект нормальный, надо смотреть дальше. Иногда дело просто в методике. Когда в российских церковно-приходских школах было буквенное обучение: аз-буки-веди, читать по этой методике научались только шесть детей из десяти. Когда появилось звуковое обучение, ситуация с обучением грамоте рывком скакнула вперед. Сейчас есть дети, которые вообще не могут учиться, например, по методике Петерсон. Меняем методику — обучаются если не прекрасно, то вполне удовлетворительно. Иногда — просто перехлест родительских амбиций: запихали ребенка-гуманитария в матшколу, прошло два года, и у него образовался полный завал по основному кусту предметов, он фигурально закрыл голову руками и даже не пытается уже ничего делать. Если его не плющить в блинчик, быстро забрать из этой школы и честно объяснить (ребенку и самим себе), что произошло, то, скорее всего, все выправится.

Главное, мне кажется, — словить вот этот момент: ребенок сидит на уроке с включенным мотором — бу-бу-бу! И не один такой урок (это со всяким бывает), и даже не один предмет…

Если словили, то сообщить ребенку: мы понимаем, что происходит, ты не наедине с этим кошмаром, мы все вместе будем с этим работать и обязательно что-нибудь придумаем. Будем сотрудничать, а не сражаться и не закрывать глаза, — вы понимаете? И твое место в этом мире однозначно существует, и мы все сделаем, чтобы тебе помочь его найти и занять, а от тебя вот прямо сейчас нужно конкретно вот это…

Кстати, Сережа Тарасов из моего детства к концу восьмого класса уверенно отличал дополнение от подлежащего и умел решить задачу в два действия. Остальное, правда, так и списывал с меня, но даже от этих небольших достижений (ему впервые стало понятно, что именно он делает в школе) похудел, приободрился и ногти стали чистые…

Маленький Сережа с надеждой взглянул на своих родителей. Мать встала с кресла, сделала шаг вперед и порывисто обняла сына.

А я мысленно передала привет Сереже из своего детства и пожелала ему, где бы он сейчас ни находился, всяческих удач и благополучия.

— Она бьет моих детей, и я не знаю, что мне делать!

У мужчины было молодое лицо, обширные залысины и длинные нервные пальцы. Оставшиеся волосы забраны сзади в хвост. Он пришел один.

— Кто такая «она»? — спросила я.

— Моя жена, Эля, — пальцы сплетались и расплетались, как маленькие змейки или толстые макаронины. Казалось, в них вообще не было костей.

— Эля — мать детей? Или это дети от вашего предыдущего брака?

— Нет-нет, это и ее дети тоже!

— Расскажите подробнее о вашей семье.

— Дети — Миша и Марина, пять с половиной и три с половиной года. Эля… Моя мама сразу говорила мне, что она… что мы не пара и я совершаю ошибку, но я тогда абсолютно не желал ее слушать, был уверен в своих чувствах, в том, что у нас всё получится.

— Ваша мама живет с вами?

— Нет, мама сказала, что это наша жизнь, и мы с самого начала живем отдельно: у нас осталась квартира от моей бабушки.

«Что ж, очень разумное решение при таком отношении свекрови», — подумала я.

— Рассказывайте дальше.

Рассказчик он был так себе, и всё из него приходилось буквально вытаскивать.

С Элей вместе учились в институте. Причем институт не хухры-мухры — Политех, да еще один из самых сложных факультетов. Он — петербуржец, выпускник математической школы (впрочем, в математических гениях никогда не ходил, учился и в школе, и в институте прилично, но брал скорее серьезностью и старанием, чем креативом). Эля приехала из глубокой провинции. Дочь тамошней библиотекарши, бедной, одинокой, но, по-видимому, достаточно амбициозной — назвала дочь Эльвирой и с раннего детства твердила ей: «Ты должна пробиться!» Что это значило — не уточняла, может быть, и сама толком не знала. Выраженные математические способности Эли и ее увлеченность решением задач оказались очень кстати.

С седьмого класса Эля училась почти исключительно на отлично и дополнительно занималась математикой по всем доступным библиотекарше учебникам — плотно готовилась к штурму столицы. Из двух столиц согласно с матерью выбрали северную — все-таки поспокойнее.

В институт Эля поступила легко. Среди студентов выделялась. Что-то в ней такое было, делавшее ее заметной (для всех или только для ее будущего мужа — я так и не поняла). Формулировалось это «что-то» с трудом. Немногословие, серьезность и еще нечто, что мой посетитель, представившийся Максом, назвал «статью».

После первой-второй сессии на сложных факультетах Политеха вылетает до трети поступивших: учиться очень трудно, а выпавшие наконец-то из-под родительско-учительского контроля выпускники гимназий любят полоботрясничать и пожить веселой студенческой жизнью (и их можно понять).

Макс оказался одним из кандидатов «на вылет». Он-то как раз не лоботрясничал, просто с трудом справлялся с учебой. Переживал страшно, именно тогда начал лысеть.

Эля проявилась на его горизонте как-то очень просто, на каком-то дополнительном занятии (она училась хорошо, но засиживалась в институте допоздна и в общежитие явно не торопилась): я могу тебе объяснить.

Объясняла она блестяще, лучше преподавателя. Он сразу всё понял и не поскупился на похвалу. К тому же они долго сидели рядом, а от Элиной высокой груди как-то очень вкусно пахло — кажется, яблоками с корицей. «Мне не трудно объяснять, даже нравится, когда понимают, — простодушно сказала Эля. — Так что если что не поймешь, сразу спрашивай».

Роман был бы абсолютно счастливым, если бы не тревоги матери: «У нее холодные глаза, ей нужны только прописка и жилье, неужели ты не видишь, как она тебя обрабатывает?!»