Шерше ля фарш - Елена Логунова

— Вот! Одевай его!

Галопом прискакав обратно к флигелю для нервных, я швырнула пухлый пакет на лавочку под бок Трошкиной, по-матерински нежно укачивающей квёлого миллионера.

— Носки, трусы, шорты, футболка, кроссовки, головной убор! Все новое, модное и точно по размеру, можешь не сомневаться, я основные мерки мужика снимаю бесконтактно, глаз наметанный…

— Угу, угу, а панамка зачем? Не пожалела ты деньжат. — Алка вытряхнула из пакета миллионерские обновки и оценила мой затратный шопинг.

— Без панамки никак! Мы ее натянем поглубже, она шишки и фингалы если не прикроет, то хотя бы затенит!

Бережно, но результативно нахлопанный по щекам миллионер без вопросов переоделся из больничного в спортивное.

— Предупреждать об уходе пациента, я так понимаю, не будем? — Хорошая девочка Трошкина оглянулась на флигилек.

— Зачем? Пациент все равно находился в отделении на птичьих правах, без всяких документов, считай, как пришел, так и ушел. — Я подцепила экипированного Матвея под локоток и развернула к калитке.

— Бог дал, Бог взял, — сговорчиво согласилась Трошкина и впряглась во второй локоть богоданного Карякина.

Нас никто не окликнул, погони не было.

Спустя пять минут мы уже ехали, прочь от вроде бы не заметившей потери пациента больницы, в такси.

* * *

Всем было прекрасно неврологическое отделение, вот только пользоваться сотовыми телефонами его пациентам не разрешалось.

Оно и верно: зачем невротикам дополнительные стрессы, неизбежно возникающие при контакте с хаосом внешнего мира?

Установленный в отделении порядок не предполагал наличия внешних раздражителей. Поэтому мобильники находились под запретом, Wi-Fi отсутствовал, а единственный телевизор в холле показывал только мультики и тщательно отобранные — без сцен разнузданного животного секса и зверского насилия — фильмы о природе.

Хотя у Гоги мобильник, конечно, был. У Гоги вообще было много разных привилегий.

К примеру, вместо таблеток, превращающих бурно кипящий мозг в теплую кашицу, ему давали безвредные витаминки, уколов вообще не делали и не ограничивали продолжительность и количество визитов родственников — преимущественно суровых низколобых крепышей.

По официальной версии, Гоги проходил затяжное обследование, призванное подтвердить наличие у него определенных проблем, не позволяющих по всей строгости закона наказать его за дорожно-транспортное происшествие. О сути его Гоги в палате не распространялся, да его и не расспрашивали. Национальный характер не позволял всерьез порицать дорожных лихачей.

На самом деле никакой аварии в анамнезе Гоги не было и в обследовании он не нуждался. В отделение его пристроили с задачей незаметно приглядывать за пациентом с кодовым именем Иван Иванов, и Гоги делал это без труда, пока не вмешался Его Величество Случай.

У Гоги, в обычном рационе которого доминировали мясо и вино, от больничной овсянки с компотом из сухофруктов приключилось расстройство желудка. Минут на двадцать он вынужденно выключился из общественной жизни, а когда включился снова, обнаружил отсутствие в палате объекта наблюдения. Не было «Иванова» и в процедурной, и в столовой, и в холле у телевизора.

— Тетушка Ани, вы моего друга Ваню не видели? — спросил Гоги добродушную пожилую нянечку.

— Так к нему же красавицы пришли, — кивнула та на окно.

За окном встревоженному Гоги открылся невзрачный вид на аппендикс чахлого больничного сквера.

Обычно единственным украшением ландшафта там была интегрированная с мусоркой-пепельницей лавочка, на которую присаживались хворые курильщики. Те, кто поздоровее, включая персонал отделения, предпочитали юркнуть за калитку, где можно было подымить без риска быть увиденными начальством, спрятавшись за стеной остановки общественного транспорта или спинами его ожидающих.

На этот раз укромный уголок сквера эффектно украшало подобие скульптурной группы. Если бы не рост, трое в ярких нарядах сошли бы за веселых садовых гномиков. Особенно красочно выглядела центральная фигура — парень в оранжевых шортах, желтой майке, белых с синими полосками кроссовках, голубых с белыми буквами носках и просторной красной панаме вместо классического алого гномьего колпака. Рядом с ним две девицы в летних платьях пастельных тонов смотрелись бледновато.

— Заботливые девки, — одобрительно молвила нянечка, слегка подвинув Гоги, чтобы деловито поелозить по подоконнику влажной тряпочкой. — Сменку парню принесли!

Тут только до Гоги дошло, что рослый гном в панаме — это его поднадзорный «Иванов».

Слишком поздно: заботливые девки уже подцепили переодетого парня под локотки и повели к калитке.

Поскольку парень сопротивления не оказывал, даже на короткой дистанции троица развила приличную скорость. Гоги со всей определенностью понял, что не успеет пробежать по больничному коридору, обогнуть построенный буквой «Г» неврологический флигель и рухнуть на спину беглецу до того, как тот канет в толпу на улице.

Это соображение не заставило его отказаться от мысли преследовать объект наблюдения, однако вынудило немного задержаться на старте. Прежде чем пуститься в погоню, Гоги выхватил из кармана мобильник и сделал несколько снимков яркой троицы.

Когда он выбежал за калитку, «Иван Иванов» и его спутницы уже отчалили от остановки в машине такси. Сквозь заднее стекло Гоги высмотрел приметную, как мухомор, панаму, но уже не успел разглядеть номер автомобиля.

Будь в тот момент на остановке другие машины такси, Гоги расспросил бы их водителей и наверняка получил бы массу информации об отъехавшей машине.

Увы, беглецу повезло, а его преследователю — вовсе нет. Карман остановки был пуст — ни такси, ни даже пассажиров, ожидающих общественного транспорта.

От возникшей было идеи в поисках свидетелей догнать удаляющийся от остановки автобус и взять его штурмом Гоги отказался: такая выходка вполне могла привести к экстренному переводу его самого из неврологии в психушку.

Оставалось только позвонить коллегам и ждать, что будет дальше.

* * *

Матвея мы посадили впереди, рядом с водителем, а сами устроились сзади, чтобы без помех пошептаться. Миллионер наш, впрочем, общаться и не рвался, сидел себе тихо, спокойно, с детским интересом смотрел в окошко на Тбилиси. В психиатрическом-то его наверняка чем-то душепользительным пичкали, отсюда и кротость со смирением, и покорность счастливой судьбе в наших с Алкой милых лицах.

Хотя идеалистка Трошкина думала по-другому:

— Какая натура у парня, а? Кремень! Ни капризов тебе, ни протестов, ни истерического выламывания в пошлом стиле «куда поволокли меня вы, волчицы позорные»! — от души похвалила она нашего нового малознакомого. — Одно слово — сибиряк! Невозмутимый, неболтливый!

— Надеюсь, он и про миллион свой злодеям не проболтался, — сказала я. — Иначе шиш мне будет с кедровым маслом, а не материальная благодарность…