Дар из глубины веков - Дмитрий Агалаков

– Конечно, забирайте, гражданин Очёр, если вам так хочется дышать пылью, – на очередной пирушке сказал мудрый Максимилиан Робеспьер. – А вас не слишком увлекла эта работа библиотекарем? – спросил он и взглянул на Марата. – Может быть, пора на улицы?

– Помните, товарищ Очёр, никакие книги не должны встать между вами и революцией, – кивнул пламенный Марат.

– Я все равно сожгу их, – пообещала Теруань де Мерикур. – Освобожу моего Попо! Твое сердце должно принадлежать только мне и революции!

Но сжечь древние книги экстравагантной революционерке не удастся. Уже скоро библиотека Анны Ярославны в надежных сундуках перекочевала в русское посольство в Париже.

Но жалоба на выходки молодого Строганова, якобинца и вольнодумца, уже летела по Санкт-Петербургу.

А тут еще случись конфуз! Павел Строганов, Шарль-Жильбер Ромм и компания отправились хоронить старого слугу Попо – швейцарца Клемана. Тот не выдержал неистовых картин французской революции, затосковал по родному Граубюндену и отдал Богу душу. Атеист Ромм настоял, чтобы старика похоронили без священника. Надо сказать, он и своего ученика старался превратить в такого же безбожника, каким был сам. Молодой Строганов не стал настаивать. К тому же Клеман был протестантом. В эти дни и католического пастыря найти было сложно – все попрятались! А с пастором дело и совсем было худо. И на католическом кладбище похоронить несчастного Клемана было нельзя. А до Граубюндена далече! Вот его и похоронили в саду.

– Как собаку закопали, – сказала старая кухарка. – До чего дожили! Помилуй нас, Господи!

– Бога нет, – категорично сказал ей Ромм. – Это предрассудки, старуха!

Кухарка осуждающе покачала головой и скрылась от греха подальше. Ведь хоронили слугу революционеры, и большой толпой! А тут Поль Очёр еще и зачитал эпитафию. Она-то и стала бомбой! А подпись Павел поставил двойную: «Поль Очёр (Граф Павел Александрович Строганов)», потому что старик-слуга ненавидел безбожный псевдоним своего любимца и в гробу бы переворачивался до Страшного суда. Эпитафию Павел положил на могилу, под камень, а ее украли. Она и попала в руки журналистам. И весть о подложном Поле Очёре, первом библиографе новой Франции, разнеслась стремительно и точно так же полетела за границу.

И к Александру Сергеевичу она прилетела, – но отец сынка завсегда простит и спишет его проступки на юность! – и повыше добралась…

Весть о русском графе, принимающем во французской революции самое непосредственное участие, уже ядом пропитала эфир Зимнего дворца. Ведь Екатерина Петровна следила за событиями во Франции! Следила и вспоминала Пугачева! Седые волосы у нее появились после той русской революции…

Одним словом, императрица была в гневе.

– Да что они, Строгановы, совсем страх потеряли?! – Она даже сжала добела холеные руки в перстнях, когда получила очередную депешу о выходках юного графа. – Державу мне попортить хотят?! Так и передайте старику Александру Сергеевичу: высочайшее терпение мое не без предела!

Громами и молниями покатилось письмо Екатерины Второй от 24 августа 1790 года через весь Петербург. Отголосок депеши должен был уже скоро ударить прямо по темени старого графа Александра Сергеевича Строганова, большого любителя учителей-французов.

Императрица писала:

«Читая вчерашние реляции Симолина из Парижа, полученные через Вену, о российских подданных, за нужное нахожу сказать, чтоб оные непременно читаны были в Совете сего дня и чтоб графу Брюсу[29] поручено было сказать графу Строганову, что учитель его сына Ромм сего человека младого, ему порученного, вводит в клуб жакобенов, учрежденный для взбунтования народов противу власти и властей, и чтоб он, Строганов, сына своего из таковых зловредных рук высвободил, ибо он, граф Брюс, того Ромма в Петербург не впустит. Приложите сей лист к реляции Симолина, дабы ведали в Совете мое мнение»[30].

И вот, летом 1790 года в Париж прибыл доверенный человек дома Строгановых: старший племянник Александра Сергеевича – Новосильцев Николай Николаевич, недавно произведенный в полковники. Строганов ждал самого серьезного разговора – и был прав!

Новосильцев выпил вина, долго барабанил пальцами по столу.

– Что тянешь? – спросил Павел Александрович у старшего двоюродного брата. – Говори уже, Николя.

– Ты сколько еще дурить будешь, Паша? Матушка императрица недовольна тобой. Да так недовольна, что другому бы с рук такая выходка не сошла!

– Ах вот даже как…

– Именно так, братец.

– А ведь я ждал этого! – Павел вскочил с кресла. – Матушка императрица довольна только теми, кто ей в рот смотрит да кланяется! – Строганов налил вина и опрокинул полбокала залпом. – Как вы нынче, ваше величество, хороши! – изменил он голос с гневного на елейный. – Прямо юны! – и вновь заговорил яростно. – Хоть на один бок вас то и дело клонит от преклонных лет!

– Остер язык, – покачал головой Новосильцев. – Да скажи спасибо, что я тебя слушаю.

– А я не такой! Не хочу лизоблюдствовать!

– Ты – слуга ее величества в первую очередь.

Строганов погрозил старшему кузену пальцем:

– Вот мой учитель Ромм…

Но договорить ему не дали.

– Вот и я о том же! – Новосильцев хлопнул тяжелой ладонью по столу – перстни так и бряцнули о дерево. – С кем поведешься, от того и наберешься! Твоему Ромму въезд в Россию закрыт раз и навсегда.

– Да как же так?!

– А вот так, мил друг! Твой отец и мой дядя, Александр Сергеевич, даст Бог ему здоровья, человек не просто приметный – после государыни один из наипервейших в государстве Российском! И, пожалуй, самый богатый. Так неужто, думаешь, не смотрят на него? Еще как смотрят! Как через лупу! А его единственный сын и наследник – революционер, якобинец, бунтарь! Пугачев в европейском платье! Не я это сказал: матушка государыня. Ты, говорит, Александр Сергеевич, мало его порол в детстве, коли таким он у тебя вырос.

– Каким?

– Непослушным! Несносным! Это опять же матушки государыни слова.

– Звери вы дикие, – бросил молодой человек. – Правильно Ромм говорит: медведи!

Новосильцев наполнил бокал вином.

– Мне тоже многое не нравится, – сказал он. – Но ты перегнул палку. Отрава якобинская в тебя глубоко впиталась! Коли не выветришь ее – плохо кончишь. А посему собирайся, мой друг, прыгай в карету – и домой!

– Когда? – опешил Павел. Даже побледнел.

– Прямо сейчас.

– А если не поеду? Коли ослушаюсь? Как тогда?