Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер

– Боже! – испуганно восклицаю я. – Что с тобой, парень?

– А что? – спрашивает он. – Что такое?

– Ты весь в синяках!

– Тише, фенрих! – просит он.

Я пораженно смотрю на него. Он краснеет до корней волос.

– Нет, не верю, правда…

– Можно поговорить с тобой сегодня вечером?

– Конечно…

До самого вечера я хожу с сумбуром в голове. Не случайно мне показалось, что он изменился! Что же, в чем бы он мне ни признался, я должен ему помочь.

В сумерки мы уходим за барак и в темноте прислоняемся к стене.

– Ну что, парень? – ободряюще спрашиваю я.

Он пару раз сглатывает.

– Ах, – наконец произносит он, – об этом тяжело говорить. Но у меня нет никого, кого бы я мог спросить, кроме тебя. Знаешь маленького юнкера? Он спит рядом с нарами одногодичников. В общем, он ухаживал за мной и однажды ночью пришел ко мне…. Он мне нравится, знаешь ли… А я был так беспомощен! Сначала я и сам испугался, когда он внезапно поцеловал меня. Но затем… Он был так ласков, добр ко мне… И вообще, я так изголодался по нежности, словно иссох… Если бы вы не уехали, мне не было бы так тоскливо… Теперь и не знаю, что мне делать. Я все время пытаюсь отделаться от него, но, боюсь, уже не смогу… – Он некоторое время молчит, несколько раз громко вздыхает. – Теперь ты меня презираешь?

Я качаю головой. Боже, ну что же я ему скажу? Не моя заслуга, что физически я так изнурен… Не моя добродетель, что во мне нет излишка сил на подобные вещи… Возможно, однажды, что касается этой стороны плена, пробьет и мой час?

– Нет, – говорю я, – конечно нет. Но все равно ты должен с этим бороться!

– Понимаю, это грех… – слабо произносит он.

– Нет, – отвечаю я, – дело не в этом. Для нас это ничего не значит, в нашем-то положении.

– Но это вредно, да?

– Нет, и это не так. Вот только опасно, знаешь ли… Человек незаметно для себя меняется, понимаешь, и однажды… Кто знает, сколько мы тут еще пробудем? Ведь здесь это происходит лишь по необходимости – но что, если однажды это превратится в потребность? И, представь, ты возвращаешься домой и не в состоянии прикоснуться ни к одной девушке?

– Ах, – говорит он, и я слышу по его голосу, что он улыбается, маленький, застенчивый, затюканный Бланк, – вот этого-то я и не боюсь, фенрих, потому что… ведь я целую его лишь потому… потому что представляю себе мою девушку и потому что он на нее так похож…

Мы едва начали по-настоящему обживаться, как выяснилось, что слухи об отправке на этот раз подтверждаются. Приказ об отъезде коснулся именно нашего и соседнего бараков. И вот «тоцкий разъезд» уже снова катит в теплушках вдоль озера Байкал. Мы объединились с отделением одногодичников, вместе как раз заняли весь вагон.

Двое суток дорога идет вдоль южного берега Байкала на восток. Под во все глаза глядит назад, на западное побережье, в том направлении, где остался «его» двор с житом, коровами и лошадьми. Брюнн два дня подряд ругается крепче, чем в последнее время. Даже подвижный как ртуть Головастик печален.

Сорока шестью туннелями Транссибирская магистраль вьется вокруг гор, которые с юго-востока окаймляют озеро. По берегам уже сверкают серебристые холмики, ледяные шапки на камнях. Да, опять зима, вторая…

В Верхнеудинске наш конвой меняют. До сих пор нам отказывали в выплате денежного довольствия – 25 копеек в сутки на человека – под предлогом, будто получены лишь крупные купюры и сначала их нужно разменять. Когда мы просим нового начальника эшелона выдать нам наконец наши деньги, он только отмахивается: «Конечно, завтра…» И только тут до нас доходит, что с прежним начальником исчезли и наши «крупные» купюры…

Мы грязно ругаемся. Ни у кого уже нет денег. И если у нас, «батраков», еще сохранилась пара пфеннигов от того, что мы заработали, то что это на сорок человек?

– Опять капустная баланда! – ожесточенно бормочет Под.

– Черт! – ругается Брюнн. – Они каждый день придумывают новые трюки, чтобы обсчитать нас и нажиться!

– В пути человеку и без того хуже всего, – добавляет Головастик. – Как будто они специально для этого каждые шесть недель перекидывают нас из одного лагеря в другой.

Каждый знает это. И все согласны. Постепенно надвигается вечер. А поезд все катится на восток.

– Сейчас пойдут самые паршивые места, насколько я помню, – вдруг говорит Зейдлиц. – Забайкалье, страна ссыльных и свинцовых рудников!

Словно в подтверждение, в этот момент, гремя тяжелыми кандалами, показывается серая толпа каторжников, которых вдоль железнодорожного полотна гонят в степь.

– Вот что пока еще нас миновало! – жестко говорит Зейдлиц.

Мы разговариваем об отпуске. Мы часто говорим о вещах, в принципе бессмысленных, – как еще нам заглушить становящийся все более мучительным голод наших душ, если мы время от времени не станем насыщать их бесплодными мечтами?

– Что бы вы стали делать, юнкер, если бы вам вдруг дали восемь недель? – спрашивает Брюнн.

– О, – улыбаюсь я, – это в двух словах не скажешь… Наверное, поеду на Балтийское море, но не только потому, что там родина… Там вода, там купание… В течение восьми недель ежедневно восемь раз в воду, любого отмоет дочиста, думаю…

– А ты, Под? – продолжает он.

– Я стал бы пахать, – медленно говорит Под. – А может, сеять или жать, в зависимости от времени года…

Брюнн презрительно откидывает голову.

– Тебе бы только попахать! – язвительно говорит он. – Ну а ты, девушка? – продолжает он.

– Ах боже мой! – восклицает Бланк. – Сначала я каждый вечер ходил бы в ресторан Вульфа в саду, там по воскресеньям танцы… Да, и восемь дней подряд ходил бы в мою фирму, на свое прежнее место за прилавком, даже не требуя зарплаты, просто из удовольствия…

– Парень, прекрати! – восклицает Брюнн. – В отпуске я не желаю слышать ни о какой фирме, от нее и так никуда не денешься… Нет, ребятки, я сделаю кое-что другое, чем вы все… Первые четыре недели не буду вылезать из перины! Но… Нет, в таком отпуске ни в коем случае нельзя жениться! По такому поводу нужно делать так, как делал знаменитый мужчина, о котором я как-то читал, – Вазова или как-то так…

– Казанова? – перебиваю я.

– Вот-вот, Ка-за-но-ва! Этот после долгого поста оттрахал сразу двоих, да к тому же сестренок… Вот это было бы правильно! Ах, скажу я вам, как он это описывает…

– В прежние времена, – перебивает его Бланк с пунцовым лицом, и по нему видно, что он говорит только ради того, чтобы придать разговору иное направление, – пленных офицеров под честное слово, что они через определенное время вернутся, отпускали домой, читал я…

– Вот как? – восклицает Брюнн. – Послушай, да так должно быть и теперь! Знаете, что бы я тогда сделал? Я плюнул бы на свое слово вместе с честью – только бы меня и видели!