Воздаяние храбрости - Владимир Соболь

Между тем персов, теснивших Клюки фон Клюгенау, все прибывало. Десятки за десятками они выплескивались из ущелья, и уже отдельные команды их пытались тоже вести ружейный огонь, пока еще не прицельный. Все – и русские, и персы – понимали, что масса сарбазов вот-вот перехлестнет критическое число и просто, словно бы оползень, накроет, задавит полторы сотни отчаянных егерей.

А последние повозки конвоя Михайлова уже затаскивали за стены.

– Закрыть ворота! – крикнул Реут со стены вниз. – Запереть! Завалить! Живо!

– Иосиф Антонович! – оторопел Миклашевский. – Господин полковник! А как же Клюки?!

– Опасно, – отрезал Реут. – Начнут протискиваться в створки, смешаются, а персы только этого и ждут. Навалятся и на их плечах в крепость.

– Клюки! – завопил он, срывая голос. – Майор! Налево уходите! К Эриванским воротам.

В шуме сражения слова его вряд ли были слышны, но на счастье ротный успел разглядеть жест командира. Он поднял треуголку и помахал полковнику, показывая, что понял приказание. И тут же шляпу выбило у него из руки пулей. Ближайший егерь успел подхватить ее, вертящуюся в пыли. Клюки принял, кивком поблагодарил солдата, тщательно выбил о колено, обтер ее обшлагом и только потом водрузил на голову.

Барабанщик уже бил совершенно иной сигнал, и рота пошла вдоль стен, разворачивая фронт.

– Васильев! – окликнул Реут артиллериста. – Готовьтесь!

Фейерверкеры с зажженными пальниками уже дежурили у орудий. И как только егеря отвернули, оставив линию огня, штабс-капитан скомандовал. Первое орудие подпрыгнуло на лафете, выбросив несколько фунтов картечи, и тотчас прислуга кинулась банить горячее жерло, прочищать, выкидывая тлеющие остатки заряда, и пробивать новый.

– Второе! – гаркнул развеселившийся Васильев, заметив сквозь разрывы дымовой пелены, что оправившиеся сарбазы готовы снова преследовать фон Клюгенау.

Новая порция свинцовых шариков хлестнула по персидской пехоте. Опять закричали истошно раненые, а уцелевшие кинулись опрометью назад. К этому моменту орудие, выстрелившее первым, опять только ждало сигнала…

Через четверть часа майор Клюки фон Клюгенау уже взбегал на стену у Елизаветинских ворот. Шляпа его была прострелена в двух местах, воротник мундира свисал, полуоторванный пулей, рукав закоптившегося дымом мундира запачкан кровью, но, кажется, чужой, потому как рукой майор действовал без напряжения.

– Господин полковник, – начал он, вытягиваясь перед Реутом. – Я пришоль… Нет, приводиль… Заводиль…

Полковник Реут оборвал упражнения майора в до сих пор еще трудном для него языке.

– Пришел, Франц Карлович, – сказал он, улыбаясь и обнимая командира роты за плечи. – И привел, и завел, и сам, слава богу, пришел. Спасибо тебе, родной! Насчет ордена врать не буду, но спасибо тебе от нас вот какое!

И свободной рукой Реут очертил широченный круг, охватывая улицы Шуши, по которым катились к продовольственному магазину повозки с зерном, собранным ротой Михайлова и спасенным Клюки фон Клюгенау…

III

Пыль висела в воздухе. Тысячи ног стучали, шаркали по шоссе, что вело от Тифлиса к Елизаветполю. Два батальона полков Херсонского и Грузинского брели, изнывая от августовской жары, смущенные неизвестностью. Никто, в том числе офицеры, не знали, что ожидает их впереди. Говорили, что до двухсот тысяч войска идет через Карабах со стороны Аракса. Известно было, что восстали все ханства – Ширванское, Кубанское, Талышинское, Бакинское, Шекинское, Гянджикское, Карабахское. Уже видели беженцев, рассказывающих, как режут русских, армян, евреев, грузин, немцев и прочих, кто не может прочитать наизусть две-три суры Корана и поклянется быть верным страшному Аббасу-Мирзе и его отцу, всесильному Фетх-Али-шаху.

– Куда идем?! Почто гонят?! Снова на убой, под персидские ятаганы?! Бараны!

Осип Изотов отхаркался и выплюнул под ноги слюну, смешанную с пылью, осевшей во рту.

– Кто бараны, дядя Изотов? – полюбопытствовал Алексей Поспелов, чуть забегая вперед и выворачивая голову.

– Да ты и есть баран рязанский! – мрачно ответил Осип, все так же глядя перед собой. – И я баран! И все мы бараны! Все попадем в плов персидский! Вон какое стадо ногами шаркает: две тыщи голов без малого. То-то шашлыков понаделают. А ведут нас – козлы! Ей-богу, козлы!

– Осип! – предостерег товарища унтер Орлов и осадил залившегося тоненьким голоском Алексея: – Нишкни, молодой! Умолкни – дыхалку собьешь.

На Поспелова он прикрикнул более для порядка, поскольку уже понял, что этот солдат будет идти сколько понадобится без всякой натуги и скуки. Природная сила и легкий характер возмещали Алексею отсутствие опыта. И в деле он не робел, не прятался, был достаточно расторопен; пока держался рядом с ним и Изотовым, опасаясь отойти далеко и попасть в переделку, но, прикидывал Орлов, еще год службы и станет Алексей Поспелов кандидатом на первую лычку. Если, конечно, не отыщут его раньше чужие пули, шашка или кинжал.

Орлов успел присмотреться к молодому солдату и в тот злосчастный день, когда погиб батальон егерей, и в последующую неделю, пока они выходили к Тифлису. Пробиваться к Шуше было поздно, так они, дюжина оставшихся на свободе егерей подполковника Назимки, пошли на запад лесами, поднимаясь высоко в горы. Орлов вел команду, Осип с Алешкой шли рядом с ним в авангарде, чутко вглядываясь в просвет между деревьями и вслушиваясь в шорохи не слишком понятной им жизни. Остальные, сменяя друг друга, несли поручика Богданова, задетого случайной пулею, выпущенной кем-то из персов вдогон. Носилки связали сами из тонких стволов молодых деревьев, скрепив их срезанными погонами ружей и набросав на поперечины сверху раскатанные шинели. Все силы раненого офицера уходили на то, чтобы удержаться от стонов, и Орлов руководил небольшим отрядом самостоятельно.

Через шесть дней они спустились вниз и вышли на разъезд казаков, патрулировавших дорогу. В штаб-квартире корпуса Орлов подробно рассказал историю и последнего боя Назимки, и своего выхода из окружения неприятеля. На прямой вопрос генерала Вельяминова – какую же награду он себе желает, Орлов постучал пальцем по Георгиевскому крестику, уже висевшему на мундире, ответил, что желал бы себе и двум товарищам отправиться с батальоном Херсонского полка. Когда-то он служил среди херсонцев, а сейчас наслышан, что они собираются выступать против персов.

– Когда бы все… – начал было начальник штаба, отворачиваясь, но не закончил, а только мотнул головой адъютанту, чтобы тот быстро распорядился.

Расспрашивать же Орлова, откуда тому известно, кого куда направляют, Вельяминов не стал. Он знал по опыту, что солдаты, подобные этому кряжистому унтеру, слышат приказ командующего, когда тот только еще собирается диктовать его писарям.

Орлов рад был оказаться среди своих сослуживцев, с которыми прошел два дагестанских похода, брал Лаваши и Хозрек. Большую половину жизни он служил; две трети своей солдатской службы провел на Кавказе и уже не мог представить себе иного существования. Россия с ее нескончаемыми равнинами, понуро бредущими от деревни к деревне, с ее полными сонными реками, пробуждающимися раз в году, страна его детства казалась ему уже невероятно далекой, лежащей словно уже за краем земли. Она дремала где-то там, куталась в снежные одеяла, а он шел здесь, широко раскрыв глаза, напрягая мышцы, волю, зрение, слух и прочие чувства. Все его представление о мире четко укладывалось в расстояния от крепости до крепости, от брода до моста, от вершины и до ущелья. Даже когда ему предлагали положенный отпуск, он просил начальство отпустить его даже не за Дон, не за Кубань, а перевести его на месяц в спокойное место, где он мог бы в свое удовольствие муштровать молодых солдат, учить их ходить, держать ружье, показывать, как удобнее приладить одежду и амуницию, а вечерами, ожидая сигнала «отбой», рассказывать им истории своей долгой удивительной жизни, наполненной такими приключениями, что он бы сам, старший унтер-офицер Орлов, не поверил бы, услышав их от других. Он полюбил горы, нахлобучившие белые шапки, полюбил узкие бурные реки, скачущие вниз с камня на камень, с уважением оглядывал деревья, о которые тупились кованые русские топоры. Ему пришлись по нраву обитатели этих мест, с которыми можно было то обменяться ударами, то посидеть у костра и, попыхивая короткой трубочкой, поговорить о ружьях, о лошадях, о женщинах. Женщин, впрочем, Орлов предложил бы тутошним подкормить да, может, и пожалеть. Слишком уж скоро из тоненьких девочек они превращались в косматых старух. Но вся жизнь была здесь такая – скорая. Мужчины тоже торопились жить, словно скакали наперегонки со временем. Впрочем, сам же Орлов признавался себе порой, что годы ему Господь отсчитал, пожалуй с излишней щедростью.