Изюм из булки - Виктор Шендерович

Короче, эти братаны, измученные внезапно появившейся у них наличностью, известили о желании построить под Новосибирском Голливуд и своей готовности со страшной силой вкладываться в кино. (Это в те годы была главная отмывка бабок.)

А у меня с моим другом режиссером как раз имелся симпатичный сюжет для кино, — и мы поняли, что это судьба!

Через какое-то время я был приглашен зайти в их офис, поговорить. Офис оказался обычным номером в гостинице «Севастополь», насквозь прокуренным, с бутылками из-под хорошего вискаря у дешевых вдавленных кресел. Я начал что-то рассказывать про сценарий, но инвесторы в тренировочных костюмах только замахали руками: давай, давай, пиши!

Я так и не понял, зачем звали.

Через какое-то время я получил аванс, оказавшийся впоследствии окончательным расчетом. Суммы не помню (время было девальвационное; счет шел на миллионы) — хорошо помню, однако, способ оплаты: посланец инвесторов занес деньги мне на дом в полиэтиленовом пакете с надписью «Мальборо».

Это был человек в майке, под которой угадывалась мощная и хорошо напрактикованная мускулатура. Он с выгрузил дензнаки прямо на кухонный стол и предложил пересчитать. Будучи в предынфарктном состоянии от присутствия этого субъекта на своей жилплощади, я, ничего не пересчитывая, только спросил, где мне расписаться за получение.

Браток посмотрел на меня как на тяжелобольного.

Когда; он покинул мою квартиру, я запер дверь на все полтора замка, причем для надежности ее захотелось еще и чем-нибудь привалить.

Но так просто отделаться от партнеров по строительству русского Голливуда не удалось: через какое-то время мне передали от инвесторов просьбу — помочь им выйти на Хасбулатова.

Руслан Имранович был в ту пору спикером Верховного совета, и всего-то нужен был от него браткам один автограф, чтобы легализовать большую гуманитарную акцию по обмену очередных эшелонов с редкоземельными металлами (а может, с красной ртутью, хрен его знает) на продовольствие. По заверениям ребят в «адидасе», операция эта должна была привести к немедленному благоденствию в Новосибирской области.

Со мной Хасбулатов, по обоюдному нашему счастью, знаком не был (братки меня переоценили), но инвесторы, однако, вышли на Белый дом и без меня — и хмуро жаловались потом, что в приемной у Имраныча только за то, чтобы положить бумажку на стол хозяину, попросили пятьдесят «штук».

Я еще, помню, уточнял, «штук» чего и сколько этого в «штуке».

Потом я дописал сценарий, и на Киностудии имени Горького начался подготовительный период: пробы, поиски натуры, составление сметы… Когда подготовительный период закончился, выяснилось, что денег больше нет.

Потом выяснилось, что нет и инвесторов. Ни один телефон не отвечал, а протертые кресла в их офисе в гостинице «Севастополь» придавливали к полу задницы других энтузиастов первоначального накопления капитала.

Может быть, с добычей хасбулатовской подписи им повезло больше…

С молодых лет я знал, что после института буду получать сто, потом сто десять, а если защищусь — сто сорок. Что если не эмигрирую, никогда не увижу ничего дальше Болгарии. Будущее носило настолько заведомый характер, что было лень его проживать. Потом страна сделали сальто, в некотором смысле — даже и мортале.

«Авангарду, — сказано у Тургенева, — очень легко сделаться ариергардом… Все дело в перемене дирекции». В обратную сторону (в моменты перемены дирекции) все тоже происходило довольно стремительно. Изменения в статусе порой заставали врасплох и саму дирекцию.

Петр Авен тихо преподавал себе в каком-то австрийском университете, когда получил кресло министра внешнеэкономических связей России в правительстве Гайдара.

Прибыв на Смоленскую площадь, он, говорят, не сразу смог попасть внутрь: его не пускал милиционер. Никаких подтверждающих бумаг не подоспело, а на заявления человека с такой фамилией и внешностью о том, что он — российский министр, милиционер реагировал нервно и грозился задержать, если тот не прекратит галлюцинировать.

Авен звонил Гайдару, Гайдар — кому-то на Смоленскую площадь… Наконец появились встречающие и Авена провели на рабочее место.

Пройдя приемную, он вошел в имперский кабинет. Конец кабинета терялся вдали. В перспективу уходил стол размерами с небольшую взлетную полосу.

Авен прошел, сел в руководящее кресло, огляделся и уточнил:

— Это я, что ли, Патоличев?

Играть на баяне, щипать секретарш, пороть губернии, летать на истребителе, прилюдно мочить и мочиться… — вот что нужно!

И народная любовь подоспеет.

А Егор Тимурович Гайдар, возражая в 1992-м кому-то из народных депутатов, позволил себе слово «отнюдь». Те взревели от возмущения и даже ногами затопали. Им показалось, что над ними издеваются.

Чуть позже, перечисляя порядок действий, необходимых в российской экономике, Егор Тимурович принялся разгибать пальцы из кулака, начиная с большого (молодость российского премьера прошла в Принстоне). И я, симпатизирующий правым, смотрел на это с ужасом, понимая, что в стране, где при перечислении пальцы загибают, начиная с мизинца, у Егора Тимуровича нет политических перспектив.

И макроэкономика тут ни при чем.

В начале девяностых моя жена работала в американской фирме, проводившей пиар-кампанию российской приватизации. Они ездили по городам и весям и проводили Дни этой самой приватизации.

И вот однажды жена моя проснулась в холодном поту, потому что ей приснилось: приходит она на работу и видит — ее сослуживцы отпиливают ноги у каких-то стариков. А начальник группы, Билли, сурово говорит: я тебя предупреждал, что в приватизации должны участвовать все слои населения, в том числе инвалиды… И жена во сне вспоминает: она не обеспечила участие инвалидов, и вот, для пущей американской политкорректности, участникам приватизации отпиливают конечности.

По результатам приватизации следует признать: сон оказался — в ногу…

День знаменитого ельцинского референдума («да-да-нет-да») я встретил в Риге. Участок для голосования российских граждан добрые латвийские власти устроили на окраине города, в одной из воинских частей. Туда мы и поехали — в славной компании со Жванецким и Карцевым.

Разумеется, уехать с участка сразу после голосования не удалось: звезд немедленно узнали. Жванецкий стоял в плотном кольце соотечественников, расписываясь на тетрадных листах, в воинских книжках и на фуражках; с Карцева сбирали пыльцу по соседству.

И вот некий военнослужащий, отстоявши очередь к Жванецкому и получив автограф на фуражке, поинтересовался:

— А вы небось за Ельцина голосовали?