Изюм из булки - Виктор Шендерович

Перетащив вещи, я снова спустился к кастелянше — доплатить за улучшение своих жилищных условий. Кастелянша, пожилая строгая латышка, аккуратно заполнив квитанцию, дошла до даты и вздохнула:

— Девятнадцатое августа… Какой плохой день.

— Почему плохой? — радостно поинтересовался я. Кастелянша внимательно посмотрела, проверяя, не придуриваюсь ли.

— Вы радио не слушаете? — спросила она наконец.

— Нет, — чистосердечно ответил я.

— У нас переворот, — сказала кастелянша.

— У вас? — уточнил я. Я уже перенес вещи в свой новый номер и даже оплатил его, но проснуться еще не успел. Я подумал: может, Рубикс сместил Горбунова…

— У вас? — спросил я.

Кастелянша холодно на меня посмотрела и ответила:

— У вас.

Так произошло отделение Прибалтики от Советского Союза.

И еще одна история тех дней — точнее, следующего дня. 20 августа 1991 года, когда чаша весов колебалась, и неясно было, чья возьмет, в Чите, под аккомпанемент радиостанции, ведущей прямой эфир с улиц ночной Москвы, один мой приятель сцепился с подполковником КГБ. Тот, разумеется, был за ГКЧП. Упершись друг в друга лбами, они до хрипоты проспорили на чьей-то кухне целый день, поминутно прерываясь на последние новости.

В Москве стреляли. Развязки не было, и они снова упирались друг в друга лбами.

Наконец спор иссяк по причине полной непоколебимости сторон, и, уходя, подполковник сказал… О, как он сказал!

Он сказал: «Запомните! Если победят ваши — этого разговора не было!»

И, подумав, добавил: «Если победят наши — вы ответите за свои слова!»

Почетный караул от Мавзолея убрали не сразу, и 25 августа 1992 года мне своими глазами довелось увидеть чудо: улыбку на губах кремлевского курсанта при исполнении. То есть он еще стоял у мумии навытяжку, но уже улыбался — и это означало настоящий конец эпохи.

Жизнь, как муравей, проточила свои ходы в этом замшелом дереве.

Конец эпохи оказался гораздо заметнее, чем ее начало.

На сей счет в нашей семье имеется любопытный документ: почтовая открытка, посланная дедушкой моей жены из Москвы родителям, в Тамбов, на Дворянскую улицу, 52.

«Дорогие! — писал семнадцатилетний Володя; занимавшийся по классу скрипки у профессора Пресса. — Сегодня, в среду 25/Х—17 г., выступаю на ученическом вечере с концертом Мендельсона-Бартольди e-moll…»

Через пару дней честный Володя сообщил родителям, что долгожданный концерт двадцать пятого октября не состоялся: в Москве, написал он, в этот вечер случились какие-то безобразия — и даже стреляли…

И то сказать: либо Ульянов-Ленин, либо Мендельсон-Бартольди!

Осиротив своим распадом миллионы людей, Союз Советских оставил о себе кучу немыслимых воспоминаний. Спустя десять лет после гибели этой Атлантиды я стал участником фантастического диалога. Происходил он в сельской части Узбекистана — с милиционером, остановившим нашу машину для проверки документов.

— Откуда? — спросил он.

— Из Москвы.

— Из Москвы? А город какой?

— Да Москва же, — отвечаю. Последовало грандиозное уточнение.

— Где ЗИЛ?

— Где ЗИЛ.

— Работал там, — сообщил узбек. — «Выхино» метро есть?

— Есть.

— Жил там. Общежитие… — пояснил он и, помолчав, спросил главное. — Ленин как?

— Спасибо, — ответил я, — ничего.

— Лежит?

— Лежит.

Милиционер удовлетворительно поцокал и отпустил, не проверив документов. Кажется, это называлось: единство советского народа…

Лето девяносто четвертого. Еду по Москве в троллейбусе, читаю «Спорт-экспресс». Передо мной сидят два северных корейца — синие пиджаки, значки с Ким Ир Сеном… А его аккурат в это время по Пхеньяну лежачего возят, помер он.

И вот, значит, один кореец вежливо так трогает меня за рукав и спрашивает — что бы вы думали?

— Бразилия?

Я не понял, говорю: чего? Он повторяет:

— Бразилия? — И пальцем в мою газету тычет. А накануне как раз чемпионат мира по футболу закончился.

Я говорю: Бразилия, Бразилия! Он тогда широко улыбается и второго корейца локтем в бок: мол, что я говорил! И они начинают оживленно лопотать про футбол.

Вместо чтоб скорбеть.

Кажется, идеи чучхе в опасности.

Есть такое древнее китайское проклятье — пожелание жить в эпоху перемен. Тяжесть этого проклятия многие россияне испробовали на себе, но есть люди, которых не выбьет из седла никакой поворот исторического сюжета.

Главного редактора газеты «Московский комсомолец» г-на Гусева я помню с начала восьмидесятых. В ту пору он был товарищем Гусевым, ответственным организатором международного отдела ЦК ВЛКСМ; был гладко выбрит, носил пиджак со значком «Член ЦК ВЛКСМ» на лацкане и был сильно озабочен реализацией решений очередного Пленума партии.

Над его головой в редакторском кабинете висел тканый коврик с изображением Владимира Ильича — дар какого-то среднеазиатского комсомола.

Потом началась перестройка, и Павел Николаевич пошел колебаться вместе с линией партии. Наконец, году эдак в восемьдесят девятом, мой приятель, работавший в ту пору в «МК», задумчиво сообщил при встрече:

— Знаешь, кажется, перестройка победит…

— С чего ты взял? — поинтересовался я.

— Да вот, — ответил приятель, — Гусь после отпуска вышел на работу — в бороде и джинсах! Такой стал демократ-демократ…

Тут следует заметить, что значок «Член ЦК ВЛКСМ» слинял с гусевского пиджака на каком-то предыдущем повороте.

— Гусь — он ведь зря не меняется… — глубокомысленно заметил приятель.

«Гусь» менялся не зря: прогрессивное крыло в ЦК победило.

Вскоре случился и был подавлен путч. На следующий день после этого коврик с тканым «Лукичом» изчез со стены — и не просто исчез, а лег у входа в редакторский кабинет. Об него стали вытирать ноги входящие к бывшему члену ЦК ВЛКСМ. Вскоре «МК», этим членом приватизированный, уже несся вперед по волнам демократии.